Безымянные пули - Фредерик Дар

Немного наклоняю голову, чтобы мой лоб не наткнулся на его подбородок, и бросаюсь вперед, открыв рот.

Я никогда не был неловким. Чувствую под зубами хрящи его гортани. Во рту у меня острый и противный вкус его кожи, на губах уколы от его щетины.

Закрываю глаза, чтобы не видеть эту отвратительную кожу цвета прогорклого масла, и изо всех сил сжимаю челюсти. От его вопля в голове у меня расходятся вибрирующие волны. Мои клыки продолжают вгрызаться в его тело. Узнаю вкус крови. Я держу его слишком крепко, чтобы он мог вырваться, а он стоит слишком близко ко мне, чтобы попытаться заставить меня разжать зубы.

Двое остальных так ошарашены, что вмешиваются не сразу. А время если и не работает на меня прямо, то уж точно работает против урода.

Вдруг звучит омерзительный хруст. Для постороннего этот звук, скорее всего, неслышен, но во мне он отдается мощным взрывом. Мои зубы проходят через что-то мягкое, по губам течет кровь корявого.

Я сжимаю челюсти, находясь на грани обморока. Происходящее так ужасно, что превосходит все возможные выдумки: мои зубы соединяются через горло противника.

Я открываю рот, но он не падает. Двое других тянут его назад, отрывая от меня.

Он валится на пол. Из зияющей раны на его горле, булькая, течет кровь.

Глава 18

– Он мертв!

Не знаю, который из двух типов произнес эти слова. Во всяком случае, он это сделал голосом внезапно разбуженного лунатика, – голосом, в котором прозвучали тревога и недоверчивость. В их голове не укладывается, как избитый и привязанный к стулу человек может убить своего палача. Они от этого просто обалдели.

Взгляды, которые они на меня бросают, полны восхищения. Секунду то, что они ко мне испытывают, граничит с почтением.

Я несколько раз выплевываю чужую кровь, попавшую в мой рот.

– Вот настоящая работа, – говорю я им. – Есть у вас другие спецы, способные со мной справиться?

Эта насмешка ставит все по местам.

– Нет, – ворчит Рюти. – Ты самый ловкий легавый из всех, что я видел.

– И не говори! Медицинский факультет уже трижды предлагал продать им мой скелет после смерти...

– Вы правильно сделали, что отказались, – усмехается Вердюрье. – Никто не знает, где ваш скелет будет завтра...

Они стараются этого не показывать, но я чувствую, что они выбиты из колеи смертью своего дружка, а особенно тем незаезженным способом, каким она произошла.

Они бы дорого заплатили, чтобы дело взял в свои руки сам Анджелино, но, должно быть, в данный момент он занят. Теперь я знаю, что важные события, которые я предвидел с того момента, как заговорил Вольф, вот-вот начнутся, и у меня появляется дрожь. Я похож на привязанную охотничью собаку, слышащую, как свора гонит кабана.

– Ну, – говорю я им, – вы меня кокнете или разойдемся?

Они пребывают в нерешительности.

– Мы хотели заставить тебя заговорить... – произносит Рюти.

– Что за идея! Зачем вам знать, что я пронюхал о ваших грязных делишках и что из этого сказал моему боссу? Результат будет один и тот же...

Вердюрье из породы железных парней. Спорю на сто лет жизни на лучшем курорте, что у него больной желудок. А я на дух не выношу типов, вымещающих на вас злобу за свой больной желудок, даже ноздри затыкаю.

Когда я вижу таких, то прихожу в бешенство.

Смотрю на них. Лежащий между нами труп корявого наводит их на серьезные размышления. Ничто так не лишает храбрости, как труп кореша, лежащий на плитках пола ванной.

Я решаю идти ва-банк.

– Жалкие кретины, – кричу, – вы считаете себя сильными потому, что держите меня в руках? Да ваши замашки крутых парней меня просто смешат. Мне приходится думать о чем-то грустном, чтобы не надорваться со смеху, слово полицейского! Вы наивно считаете, что достаточно влепить мне в пузо кусочек свинца и это расчистит вам путь?

Я смеюсь.

– Да за кого вы нас принимаете, дебилы? За болванов? Ну конечно! Легавые идиоты и тупицы, у которых в голове нет ни черта... Вот только они отправляют за решетку всех или почти всех таких, как вы, умников! Знаете последние статистические данные? Только одно преступление из тринадцати остается нераскрытым... Не хило, а?

По-прежнему желчный Вердюрье пытается парировать:

– Песенка для плохих мальчиков! Мотив известный: преступление не приносит прибыли... От вас, комиссар, я ждал другого.

– Правда?

– Да. Я не знал, что вы имеете склонность к проповедям. Вам это не идет... Особенно после того, как вас видели в деле.

Думаю, если бы у меня была свободна хоть одна рука, я бы сумел схватить его за галстук.

– Заткнись, дурилка! – бросаю я ему. – Еще несколько минут, и ты перестанешь умничать... Он снова посмеивается.

– Правда?

Зато Рюти уже не храбрится. Он стал задумчивым.

– Пусть говорит, – озабоченно перебивает он сообщника.

– А! Замечаю, моя проповедь вас интересует, прекрасный брюнет? Ты чуточку поумнее своего кореша. Ты далеко пойдешь, если гильотина не укоротит тебя сантиметров на тридцать... До тебя все-таки дошло, что если я пришел в ваше логово, то не с бухты-барахты... Мои тылы прикрыты, можете не сомневаться! Доказательство, Вердюрье, – липовый звонок по телефону. Неплохо, а? Теперь вы меня спросите, почему я поднялся сюда один, так? Отвечаю: только из-за малышки. Я знал, что она жива и что если начнется заваруха, вы ее добьете... Я рискнул ради нее... Что вы хотите, я сентиментален! Но дом окружен...

Я кашляю и начинаю блефовать:

– Рюти, когда ты шел сюда со своим покинувшим нас корешем (говоря это, я указываю кивком на труп), ты не заметил на улице парней, слоняющихся со скучающим видом?

Чем я рискую, спрашиваю я вас? Скучающих парней на улицах столько, что приходится делать крюки, чтобы не наткнуться на них.

Вопрос ему задал я, но отвечает он Вердюрье:

– Да... Это верно...

Он поворачивается и убегает как угорелый...

Догадываюсь, что он помчался к одному из окон, выходящих на улицу.

Через три минуты он возвращается весь белый, тяжело дыша.

Вердюрье, кажется, начинает нервничать. Ой дергает головой, что означает: «Ну что?»

– Как раз напротив дома стоит мужик с газетой в руках... – бормочет Рюти.

– Ну и что? – ворчит Вердюрье. – Это такая редкость? Рюти дрожит от страха.

– Кажется, я его знаю, – говорит он. Я вздрагиваю.

– Это тот самый малый, который подслушивал под дверью сегодня утром, когда Анджелино разговаривал с Сан-Антонио...

«Равье», – думаю я.

Я должен был догадаться, что патрон предпримет меры предосторожности. Прежде чем позвонить Вердюрье, он послал сюда Равье. Он не хочет, чтобы я погиб...

Я разражаюсь хохотом.

– Ну что, цыплятки, теперь убедились? Их раздирают страх и ярость. У Вердюрье преобладает ярость, у Рюти – страх.

Надо нанести большой удар.

– Давайте начистоту, – начинаю я. – Анджелино уже давно заставляет о себе говорить. Он перешел все рамки и замахивается на слишком крупные дела, а это не устраивает больших шишек, которые решили с ним покончить... Ваш Анджелино – теперь гнилая доска, а вы понимаете, что это последняя вещь, за которую следует хвататься, когда падаешь... Мы в курсе многих вещей. Мои начальники знают еще больше, чем я. То, что они могут порассказать о планах итальянца, не уместится на площади Конкорд. Сен-Лазар, бюст – все это мелочевка...

Здесь я открываю скобку, чтобы подчеркнуть, насколько я дерзок. О деле на Сен-Лазаре я слышал только сквозь туман полузабытья, а говорю с такой уверенностью, будто являюсь одним из его главных действующих лиц...

На них это нагоняет еще больший страх. Рюти становится зеленым, как незрелое яблоко. Вердюрье сжимает свои челюсти, которые мало чем отличаются от челюстей скелета.

– Короче, я продолжаю. Анджелино сгорел как спичка. В самое ближайшее время мы разберемся с ним и со всеми его молодчиками. Тогда, малыши, начнется большое веселье и вам придется жарко. Это я вам говорю... Некоторых даже вынесут на носилках...

– Ну да! – снова усмехается Вердюрье.

– Поверьте мне.

Короткая пауза, чтобы дать им время переварить сказанное. Вердюрье был прав, когда говорил, что надо стимулировать воображение. У них оно сейчас работает со скоростью две тысячи оборотов в секунду.

Пора менять тон.

– Благодаря стечению обстоятельств вы находитесь в привилегированном положении.

– Почему? – спрашивает Рюти.

– Потому, – разжевываю я, – что из всей банды можете спастись только вы.

– Ты понял? – кричит Вердюрье. – Своей брехней он пытается тебя одурачить!

Я продолжаю, не обращая внимания на его реплику:

– Если вы меня освободите и позволите забрать малышку, о вас никто никогда не услышит, даю слово!

– Да, слово легаша! – отзывается тощий.

– Заткнись! – ворчу я. – Пока что на вашем счету нет ничего особенного. На недавнюю сценку я закрою глаза и не упомяну об улице дез О в рапорте...

– У вас неделя милосердия? – будем спрашивает Вердюрье.