Звезда королевы - Елена Арсеньева

Князь лежал без сознания, и это было для него благо. Сейчас бы его унести в постель, приложить к плечу лед, дать лекарств, призвать хирурга, который зашил бы рану! А если удастся уговорить этого безумца? Может, он уже натешил кровью свою лютую душу?

Она с мольбою подняла глаза и наткнулась на взгляд Аристова — не злой, а как бы любопытствующий — вселяющий надежду?..

Слова не шли с языка — она с немой мольбою простерла к нему руки.

— Сколько у тебя таких юбчонок, красавица? — усмехнулся Аристов; и Елизавета безотчетливо улыбнулась в ответ, не понимая и не веря тому, что слышит:

— Что?..

— Юбчонок, говорю, сколько? Ежели все раны перевязывать станешь, какие я ему нанести намерен, так скоро останешься в чем мать родила!

Глаза Аристова похотливо блеснули, и Елизавета, словно защищаясь, скрестила руки на груди, но тут же опустила их, поднялась с колен, неотрывно глядя на Аристова:

— Если меня возьмешь, его отпустишь ли?

— Отойдите-ка, — небрежно мотнул Аристов головою, и пугачевцы неохотно попятились.

— Чтоб тебя разок взять, мне твоего согласия и не надобно, — проговорил Аристов, не отводя от нее взора, и Елизавета, к своему изумлению, увидела, как смягчаются его маленькие жестокие глаза. — Откроюсь: мы уходим из села, отступаем. Михельсоновы [29] части теснят! — И вскинул руку, гася искру надежды, вспыхнувшую в ее взгляде, добавил: — Однако я помилую сего старика и деревню жечь не стану, если ты сама пойдешь со мною — по своей воле и навсегда.

Елизавета жалобно заморгала. Что это он такое говорит? Как осмелился, паскудник? А дети? А муж возлюбленный!.. И тут же она едва не стукнула себя по лбу с досады. Да что угодно можно ему посулить — такая клятва недорого стоит в глазах Господа! Наобещать — даже проще, чем отдаться его похоти. Надобно увериться в безопасности князя — а там только ее и видел Аристов!

Глаза Елизаветы жарко блеснули, и от этого взгляда Аристов весь залоснился, заиграл, как новенький грош. Он робко потянулся взять ее за руку, и Елизавета внутренне скрепилась перед этим омерзительным прикосновением, как вдруг кто-то, тяжело топая, подбежал к ним и с маху так ударил Аристова по руке, что тот вскрикнул от боли. Повернулся взглянуть на обидчика — да так и застыл с открытым ртом!

Елизавета тоже обернулась, однако увидела не грозного великана, как можно было бы ожидать по виду перепуганного Аристова, а низенькую, но дородную бабу — про таких говорят: «Поперек себя шире» — с грубо нарумяненным, несвежим лицом и косо сидящей на голове кичкою [30]. При этом она была одета как девка: в сарафан, туго перехваченный под дебелой грудью, и рубаху, ворот которой врезался в жирную шею.

— Ах ты, змеиный выползень! — взревела молодка. — Очно только и знаешь, что мне подол задирать, а заочию другую обсусолить норовишь?!

Наверное, это и есть та самая Акулька, которая привела Аристова в Ново-Измайловку, догадалась Елизавета. Бог ты мой! И перед гневом такого чучела сникает, даже как бы уменьшается Аристов, — словно проколотый рыбий пузырь!

Елизавета брезгливо передернула плечами и, отвернувшись, склонилась над все еще беспамятным князем. Она едва успела коснуться его лба, покрытого тяжелой испариной, когда сильный рывок заставил ее выпрямиться.

— Охти мне! А эту версту коломенскую ты где откопал? — пренебрежительно озирая Елизавету, которая и впрямь была гораздо выше ее ростом, пропела Акулька.

И Аристов, стоя пред нею чуть ли не навытяжку, отрапортовал:

— Это же дочерь князева, я ее вместе с отцом…

— Погоди-ка! — перебила Акулька, изумленно глядя на Елизавету. — Погоди, голубок!

Маленькие ее глазки, наливаясь злобным торжеством, чудилось, выползали из-под набрякших век.

— Князева дочка, говоришь? Лизавета Михайловна, княгиня Рязанова? Да где там! Не она это!

— Ну как же, как же? — закудахтал Аристов. — Я ее в барском доме пленил. Говорит, мол, все утекли, а она по нездоровью, мол, после родин…

— Умолкни! — рявкнула Акулька.

Аристов умолк, словно подавился.

— Это не дочь князева, а сноха его, по первому мужу — графиня Строилова из Любавина, что близ Нижнего. Чего слюни распустил, олух царя небесного? Думал, пред тобою белая лебедушка, а это — ворониха черная, у коей и клюв, и когти в кровище. Душегубица она своим крестьянам, каких мало!

От изумления Елизавета даже не испугалась. Ведь эта Акулька бесстыдно клевещет на нее… Но почему, зачем? Только ли из ревности за этого перепуганного недомерка? Нет, какое-то зло таит она на Елизавету — давно таит, такое сильное, что готова на смерть ее обречь. И, кажется, ей сейчас это удастся…

Аристов, решительно собрав губы в куриную гузку, вновь потянул саблю из ножен. Елизавета сокрушенно покачала головой. Любившая наблюдать род человеческий и с течением лет все более склонная к психологическим обобщениям, она поняла, что судьба, увы, свела ее с нередким типом мужчины-подкаблучника, полного раба своей жены или сожительницы, у которого тлеет в груди неосознанный протест и злоба на угнетательницу, с коей он сквитаться не может — храбрости маловато, — однако как бы видит ее во всех других женщинах, а оттого омерзительно груб и злобен с ними — даже с теми, которых вожделеет тайно или явно. Все, нет больше у Елизаветы власти над Аристовым! Она для него теперь всего лишь воплощение Акулькиной тирании, и, снеся ей голову, он как бы восторжествует над своей угнетательницей…

Словно завороженная, смотрела Елизавета, как, зловеще поблескивая, ползет из ножен сабля Аристова, на которой не высохла еще кровь князя, и сжала свой венчальный крест, скомкав на груди платье… но тут хор пронзительных голосов разорвал гробовую тишину, воцарившуюся было на площади:

— Медведь! Медведь!

Какой еще медведь? Что это за шутки?!

Народ разметал пугачевцев-охранников, рассыпался в проулки, но никакого медведя Елизавета не видела — видела только высоконькую девочку, которая, путаясь в слишком длинном сарафане, бежала через площадь, а следом, охая и всплескивая руками, не поспевал Силуян. Волосы девочки были забраны в тугую, длинную косу, и потрясенная Елизавета не тотчас узнала дочь, а узнав, только и могла, что обхватить ее, прижать к себе… Она была так изнурена переживаниями, что не нашла сил оттолкнуть Машу как чужую, притвориться — пусть ради ее спасения. Таким счастьем после потрясений нынешнего дня было прижать к себе Машеньку, целуя милую, теплую, русую головку!..

Силуян набежал, встал рядом, тяжело, сокрушенно вздыхая:

— Ох, неладно! Ох, как неладно!..