Замошье - Святослав Логинов

- Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому, конечно, не дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает...

Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж облегченно вздохнул, сказал невпопад:

- Извините, тяжело с корзинами, я пойду... - и исчез за поворотом.

А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.

Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: "Да что же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь "Таких не было. Это настоящая, нетраченная".

И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал деревянной лопатой на транспортер вываленную самосвалами свежеобмолоченную рожь, отгребал текущее из шнека высушенное зерно: чистое, желтое, горячее. Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после сильного похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под струю воздуха из барабана, которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.

После работы отправился к Любахе - шалой бабенке, известной всему району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У Любахи можно было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно. Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от нее кислятиной. Забрал бутылку и пошел домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к бутылке, дома еще раз приложился для храбрости, пригладил пятерней волосы и пошел к соседям знакомиться.

Дачница стирала белье в проулочке возле дома. Увидав Василия, она поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.

- Здравствуйте, - сказал Василий. - Я тут шел мимо и решил зайти. Я сосед ваш буду.

- Да, я знаю, - ответила женщина.

Василий присел на край скамейки. Плохая была скамейка, хлипкая. Закурил. Потом спохватился:

- Это ничего, что я курю?

- Нет, нет, курите.

- Напугал вас давеча, - начал разговор Василий. - Вы меня не бойтесь, я сам всех боюсь, и вас тоже.

- Нас-то зачем бояться? - женщина уже успокоилась, но говорила нарочито громко, чтобы услышали, наконец, в доме.

- Я в совхозе работаю, на хлебе, - говорил Василий. - Зарабатываю хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться. Телевизор купил цветной, Василий вдруг испугался, что его уличат во вранье, и добавил: - Как антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.

- Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не дает.

- А вы здесь отдыхаете...

- Да, в отпуске.

- Большой отпуск?

- Сорок восемь дней.

Василий присвистнул.

- Это кому же столько дают?

- Учителям.

- И муж тоже?

- И муж.

Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница, значит. Он посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в тазике детские одежки. Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся...

Из дома вышел муж, тоже поздоровался, присел на другой конец скамьи.

- Поговорить зашел, по соседски, - сообщил Василий.

Дачник вопросительно посмотрел на него.

- Вот вы ходите, - продолжал Василий, - знать меня не хотите...

- Почему же, мы со всеми здороваемся.

- Это вы так, а я по человечеству. Я такой, прогоните, уйду и не подойду больше никогда...

- Разве вас гонят? - сказала женщина.

Василий, не докурив, смял папиросину, достал новую.

- Я ведь тутошний, - сказал он, забыв, о чем говорил только что, вот вы уедете, а я останусь. Если что надо достать или привезти, то я запросто, вы только скажите.

- Спасибо.

- На всю деревню только я, да нюркин Иван. Но Иван ничего делать не станет, не надейтесь. А я могу!.. Все!.. И если меня кто обидит, я тоже никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут остаюсь в деревне единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу...

Сказал и сам испугался своих слов, поняв, что не туда завел пьяный язык. А дачник словно не обратил внимания. Пожал плечами, спокойно спросил:

- За что же нас жечь? Мы, кажется, никому зла не сделали.

Василий встал, держась за столбик ограды.

- Пойду я, - сказал он, - у меня еще дела по хозяйству. А вы, когда надо, сразу мне говорите, я помогу.

Войдя в дом, Василий зажег свет и обвел взглядом большую комнату, ту, в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк с сеном на кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он - гостей звать! Да какие там простыни, веника в доме и то нет... Василий, шаркая по полу стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол, валяющиеся всюду окурки. Но тут же остановился, пораженный простой мыслью: а ведь позови он сейчас соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашел бы из приличия, а она - нет.

- Культурные!.. - пробурчал он, косо сел за стол и потянулся за бутылкой.

К декабрю работы на току закончились, и Василия отправили сначала в отпуск, а потом в отгулы, которых он много заработал в пору сенокоса. Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал искать баб-машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом подполе. Ничего не нашел. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали по талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем.

И дом уже не радовал Василия. Неуютен был и гадок, весь провонял грязным бельем и табачной копотью. Главное же, не принес ни уважения, ни счастья. Тысячу раз прав был Селеха. Лучше без дома, да на людях. Как когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один и тот же вопрос:

- У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп?

А он отвечает, сплевывая на пол:

- Спрашиваешь тоже...

Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье. И не в деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?

Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до самой могилы больше делать нечего.

На огороде в рассеянном свете, пробивающемся через застрехи, шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень пропала. На том конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи, далеко как! Сквозь ветви облетевших слив смутно угадывается фешин дом. Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас, небось, в городской квартире с женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие старые ивы, когда-то посаженные у окон. За ними опять заколоченные дома с завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в каждом одинокий человек среди четырех стен. А самый одинокий, последний человек - он. За ним только лес и мох, ветер метет снежную крупку по натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не было людей.