Одинаково испорченные - Владимир Моисеев

— А мы вас давно ждем, — сказала Лариса.

— Странно, — ответил я. — Господин Пермяков позвонил мне всего час тому назад.

— Все дело в депеше, которая пришла на ваше имя, — шепотом сказала Лариса. — Ярослав Кимович сокрушается, когда у нас в редакции депеши скапливаются.

— И много у вас скопилось депеш?

— Я не могу сказать. Это закрытая информация.

— И не надо. Это я просто так спросил, чтобы поддержать разговор.

— Правда?

— Честное слово. Ну, вот, собственно, я и пришел. Готов принять вашу депешу.

— Я не могу. Не имею права. Ярослав Кимович сам должен вручить ее вам.

— Не ожидал, Лариса, что вы разведете в издательстве махровую бюрократию!

— Это не я. Как вы могли подумать на меня!

— Простите. Я неудачно пошутил. Где же Пермяков?

— Ярослав Кимович сейчас придет, подождите, пожалуйста. Чашечку кофе?

— Нет. Спасибо. Можно я посмотрю ваши новинки?

— Конечно.

Я немедленно воодушевился. Во временной недоступности пресловутой депеши обнаружились свои достоинства. У меня появилось свободное время, которое я мог с чистой совестью посвятить знакомству с новыми книгами, изданными в «Пятом измерении». В этом было одно из несомненных преимуществ личного посещения издательства. Умирает литература или еще сопротивляется, вопрос для меня не слишком важный, когда я своими глазами вижу корешки только что изданных книг, заполняющих стеллаж во внутренней комнате кабинета Пермякова. Я поспешил туда. И, надо сказать, не был разочарован.

Собственно новых книг было немного. Значительно пополнилась популярная серия биографических книг. Точнее, тех сочинений, которые сейчас принято называть биографическими. Пермяков, как-то пытался привлечь меня к производству подобной литературы. По его словам, технология изготовления этого сорта книг проста: из Интернета качают всю доступную информацию о будущем герое романа, то, что прикольно оставляют, то, что не прикольно — отбрасывают. Лакуны заполняются правдоподобным вымыслом. Если для объема в текст удается подверстать какие-нибудь магические штучки, то и вовсе замечательно. Как известно, люди любят магический реализм.

Я, естественно, отказался. Некоторые формы известности бывают излишне обременительными. А вот читать эти сочинения бывает полезно: узнаешь много забавного о свойствах мышления авторов. Литература, вообще, занятие предательское по отношению к своим создателям, в какие бы дебри фантазий не устремлялось воображение писателя, он все равно пишет о себе. Врожденный эгоизм! Вот почему я, как правило, стараюсь исключать из своих текстов личные мотивы. Но сам по себе подбор материала: темы, которые интересуют писателя, психологические особенности героев, словарный запас, соотношение действия и рефлексии — все это характеризует автора самым разоблачительным образом. Это как отпечатки пальцев подозреваемого на месте преступления.

На этот раз мое внимание привлекла книга Эразма Дамского «Наш Ломоносов». Очень смешная попытка наделить Михайлу Ломоносова сознанием современного менеджера среднего звена. Надо будет обязательно прочитать.

Но, естественно, меня больше привлекла полка фантастических книг. Я с удовольствием отметил, что появились новые книги моих любимых писателей. Кирилл Пастухов опубликовал «Предпоследние истории», Свирид Каштанов дописал, наконец, долгожданные «Еле слышные слова клоуна». Обнаружилась и книга Лидии Шумской «Запятая». Это было очень приятно. Полистал последнюю книгу Гольфстримова «Эволюция революционера». Обязательно прочитаю, может, это поможет мне понять его представление о квасном патриотизме. Богатый улов! Молодцы!

В кабинете громко хлопнула дверь.

— Лариса, оставьте нас, — послышался непривычно грубый голос Пермякова.

— Ярослав Кимович, вы вызывали Хримова…

— Не сейчас, Лариса.

— Но он…

— Не сейчас… Вы свободны, понадобитесь через час.

— Но Хримов…

— Все в порядке, я с ним разберусь сам. Вы свободны. Жду вас через час.

Лариса тотчас ушла. Я почти обиделся. Мне показалось, что Пермяков говорил обо мне недостаточно вежливо. Не помню, чтобы я когда-либо разрешал ему «разбираться со мной». Наши отношения вовсе не таковы, чтобы он мог позволять себе подобные выражения. Что говорить — его заявление прозвучало откровенно грубо. Я уже собирался ворваться в кабинет и высказать свое неудовольствие, но пока подбирал подходящие слова, ситуация изменилась самым гнусным образом.

Не трудно было догадаться, что Пермяков пришел не один, неприятным сюрпризом оказалось даже не то, что спутником его был Пугачев, его присутствие угадывалось, ужасными были слова, произнесенные Пугачевым, и, особенно, равнодушный тон, с которым он это сделал.

— Итак, моему терпению пришел конец. Игнатьев нам больше не нужен, он должен быть незамедлительно уничтожен, — сказал Пугачев. Совсем недавно он с такой же брезгливой интонацией разглагольствовал о сокращении поголовья людей.

Я замер.

— Господи! Но почему же сразу уничтожить?

— Так надо.

— Но разве мало других, не столь радикальных способов воздействия?

— Вы забываете о принципе неотвратимости наказания. Свободу слова никто пока еще не отменял, как и ответственность за ее использование.

— Это я понимаю, все-таки не первый год занимаюсь литературным делом. Но не кажется ли вам, что излишняя жестокость помешает развитию бизнеса?

— В вас еще живет примитивный торгаш, Пермяков. Есть вещи важнее денег. Пора бы уже понять эту простую, но принципиальную истину. Советую вам в срочном порядке искоренить свои профессиональные заблуждения, пока не поздно.

— Послушайте, может быть, будет достаточно обычного морального уничтожения?

— Так следует поступать по отношению к людям заблуждающимся, опоздавшим по каким-то причинам вовремя вступать в ряды наших сторонников. Но к нашим врагам такой подход не применим. Разве не очевидно, что к врагам следует относиться с максимально возможной жестокостью?

— А если он не враг, а всего лишь заблуждающийся.

— Смешно слушать. Поднимите его дело, и вы поймете, что интеллектуальное сопротивление Игнатьева давно уже перестало быть забавным курьезом, выродившись в тупое и безоглядное противодействие. Например, совсем недавно он отказался подписать нормативные документы. К тому же, в его текстах присутствует абсолютно недопустимая мысль — будто люди способны устроить свою жизнь без покровительства начальников.

— Сочинители часто ограничивают свое творчество будничными сюжетами, даже не замахиваясь на серьезные мировоззренческие обобщения. Внимание к мелким темам довольно распространено в современной литературе… Время нонконформистов давно прошло.

— Давайте договоримся называть литературой только то, что идет нам на пользу. Прочие сочинения следует называть графоманией, очернительством или бытовым слабоумием.

— Но качество сочинений Игнатьева не позволяет объявить его графоманом. Обязательно найдутся люди, которые в это не поверят.

— Правильно. Это очевидно, поэтому и предлагается его уничтожение. Я рад, что мы поняли друг друга. К тому же он слишком много знает. А лишние знания умножают печали.

— Жаль, конечно, что все так получилось, но ваши доводы убедительны.

— Хватит болтать, Пермяков, нас ждут.

Послышался характерный звук открывающегося сейфа.

— Сейчас, я только достану свой пистолет. Вот он. Все в порядке, пойдемте. Только, чур, стрелять буду не я.

— Нам не дано предугадать, чья пуля гада продырявит, — сказал Пугачев и ритмично засмеялся.

Дверцу сейфа закрыли, а потом хлопнули и входной. Они ушли.

Я застыл. Некоторое время пребывая в полнейшем оцепенении. Нужно было быстро решить, что делать дальше. Правильного ответа я не знал. Понятно было, что я попал в неприятную ситуацию. Дурацкая привычка понимать прочитанный или услышанный текст в точном соответствии с написанными или произнесенными словами сыграла со мной весьма подлую шутку. Я услышал, то, что услышал. Осталось сомнение, правильно ли я интерпретирую разыгравшийся передо мной диалог? Поверить в то, что главный редактор издательства Пермяков и писатель Пугачев вознамерились пристрелить писателя Игнатьева только за то, что им не понравились его тексты, было трудновато. Предполагаемое наказание явно было несоразмерно содеянному.

Я изо всех сил пытался придумать разумное объяснение случайно подслушанному разговору, которое бы позволило интерпретировать его в некоем переносном, скрытом от меня смысле. Немедленно вспомнилась цитата из известного фильма: «А протокол мне тоже составлять в переносном смысле»?