Дом моего сердца - Кара Колтер

Укладываясь спать, Роунэн поздравил себя с тем, как ловко ему удалось восстановить барьер, когда из комнаты Шошаны до него донесся одинокий всхлип.

Не могла же она так расстроиться из-за того короткого эпизода, когда оказалась обнаженной?

Он понимал, что не должен волноваться, но тут услышал ее приглушенный плач, как будто из-под одеяла. Этот звук заставил его выскочить из своей комнаты и ворваться к ней.

– Что случилось?

– Мне так больно!

– Что вы имеете в виду?

Он зажег фонарь, который стоял на стуле в ее комнате, подошел к краю ее кровати и посмотрел на Шошану. Принцесса неуверенно слегка опустила простыню, чтобы показать ему свои плечи. Так вот почему она была такой притихшей за ужином!

Не от смущения, не потому, что поняла, что он не хочет говорить с ней, а от боли. Даже при свете фонаря ему было отчетливо видно, как сильно она обгорела на солнце. Он молча выругал себя.

Ее кожа была золотистой, и ему не могло прийти в голову, что она может обгореть. Да вроде и палящего зноя сегодня не было.

Роунэн вдруг вспомнил, что она говорила о своей матери.

– А вы находились на солнце когда-нибудь? – спросил он.

Шошана отрицательно покачала головой.

– Только короткое время. Мне разрешали приходить сюда лет до тринадцати, а потом мама решила, что я становлюсь сорванцом. Она считала, что загорелая кожа – это…

– Позвольте мне угадать, – сухо сказал он, – …вульгарно.

Роунэн был вознагражден ее слабой улыбкой. По крайней мере мне не придется видеть ее в бикини оставшиеся три дня на острове, с эгоистичной радостью подумал он.

Но ему предстояло выдержать еще одно испытание – оказать ей первую помощь.

Сам Роунэн привык к солнцу, и его кожа не обгорала. Но много раз после многочасовых учений на солнце, особенно в пустыне, солдаты получали ожоги. Роунэн знал множество способов облегчения жжения. Уксус либо сода, добавленные в воду ванны, могли принести облегчение. К сожалению, как и в полевых условиях, ванны здесь не было. Но у них имелся аспирин. Он заметил его в шкафчике на кухне, а еще сухое молоко.

Роунэн понимал, конечно, что есть большая разница между тем, чтобы наложить успокаивающую повязку, смоченную в молоке, на спину принцессы, и тем, чтобы шлепнуть такую повязку на спину сослуживца.

– Вас нужно спасать, – произнес он.

– Пойдемте на кухню, – сказала ему Шошана и покраснела. – У меня стянуло кожу, и мне кажется, что я не смогу шевельнуть руками. Не хочу ничего надевать, чтобы не прикасаться к коже.

Ну, тогда иди голой.

Шошана закуталась в простыню.

– Пойдемте, – произнес Роунэн.

Она заковыляла следом за ним на кухню. Он чувствовал себя не в своей тарелке: это ее одеяние было не менее – а может быть, и более – опасным, чем бикини.

И эта ночь была опасной: звезды бриллиантами сияли на ночном небе, цветы источали нежный и обольстительный аромат.

– Садитесь, – сказал он, выдвигая для нее стул, и сделал глубокий вдох, моля Бога дать ему сил. Он опустил простыню с ее спины и заставил себя сосредоточиться только на оказании помощи.

Спина Шошаны так сильно обгорела, что Роунэн забыл о неловкости всей этой ситуации.

– Мне неприятно сообщать дурные вести, – сказал он с искренним сочувствием, – но через несколько дней ваша кожа облезет. Она может даже покрыться волдырями.

– Правда?

Похоже, она произнесла это скорее довольным, чем удрученным тоном.

– Вам, видимо, придется не показываться на публике недельку-другую.

– Правда? – спросила она опять.

Никаких сомнений не осталось. Она была явно довольна.

– Есть основания радоваться этому? – спросил Роунэн.

– Принц Махейл, возможно, отложит свадьбу. На неопределенный срок.

В ее голосе теперь совершенно безошибочно слышалась радость.

– Он так легко это сделает?

– Он ведь выбрал меня из-за моих волос!

Человек выбрал жену из-за волос? Какой примитивный тип! Он был недостоин ее. Разве дело, которым занимался Роунэн, не служило защите демократии? Защите свободы человека и права его выбора? А если ее заставили делать это, тогда что? Вызвать международный скандал и освободить принцессу от гибели?

– Вас заставили выходить за него замуж? – спросил он.

– Не совсем так.

– Как это понимать?

– Никто не заставлял меня говорить «да», но я испытывала огромное давление от всеобщего ожидания.

Роунэн поспешно отвернулся от Шошаны, борясь с желанием встряхнуть ее хорошенько. Он-то думал, что спасает ее, а огорчительная правда заключалась в том, что она, насколько он понимал, сама не сделала ни малейшей попытки спасти себя. Похоже, она слепо верила в то, что обязательно случится нечто такое, что освободит ее от этого брака. И пока что все складывалось для принцессы не слишком плохо.

Однако ее везение должно когда-нибудь кончиться, а в этом нет ничего хорошего.

Чтобы не показать, как он разозлился на нее, Роунэн принялся разводить в тазике сухое молоко.

Он разорвал на куски несколько чистых чайных полотенец и окунул их в раствор.

Потом, взяв себя в руки, как гладиатор перед неизбежным выходом на арену, Роунэн снова повернулся к Шошане:

– Придержите простыню.

Он положил первый из пропитанных молоком кусков ткани на ее обнаженную спину и пригладил ладонью. Даже через повязку он чувствовал, какой горячей была ее кожа и пока еще, по крайней мере до неизбежного шелушения, необыкновенно гладкой и ровной. Он не знал другого способа облегчить боль Шошаны, но такое прикосновение к ней было достаточно интимным, чтобы почувствовать легкое безумие и ощутить нарастание самого что ни на есть грубого желания.

Роунэн подумал, что она вздрогнет, но она вместо этого слетка застонала от удовольствия и облегчения.

– О, – выдохнула Шошана. – Просто чудесно. Мне никогда еще не было настолько приятно!

Ее слова прозвучали совершенно невинно! И его задачей было, чтобы все так и оставалось.

Он подумал о том мужчине, которого никогда не видел, о мужчине, который должен был стать ее мужем. И почувствовал еще один, непривычный всплеск сильного чувства.

Это не ревность, сказал себе Роунэн. Боже упаси!

Но он понимал, что в его обязанности совсем не входило размышлять о том, достоин ли ее человек, за которого она едва не вышла замуж.

По ее собственному признанию, ее никто ни к чему не принуждал. Это была ее проблема, а не его.

Однако ощущение сумасшествия усиливалось. Он вдруг почувствовал желание показать ей, что значит страсть, нежность и утонченное удовольствие. Если бы она когда-нибудь узнала, что такое настоящие отношения между мужчиной и женщиной, она бы не согласилась на суррогат, какое бы давление на нее ни оказывали.