Измененное время (сборник) - Людмила Петрушевская

Дело шло туго, путались падежи, никак не получалось сформулировать обвинение, сопоставить сексуальные домогательства и вы-мо-гательства денег, что шло за чем и как все началось.

И невыпи-сыва-ние пропуска! И не-отве-ча-ние по телефону!

Сильно билось сердце. Пересыхало во рту, движения были какие-то неловкие. Роняла, разбила вазочку, несколько раз теряла ручку. Ничего не ела.

Потом она все подготовила, конверт с обращением, оделась красиво и встала у центрального подъезда, прямо в дверях, около одиннадцати. Тут как по расписанию прибыла машина главного.

Главный был абсолютно не в курсе событий, и он, как всегда, увидев эту хорошенькую блондинку на каблучках, заулыбался и протянул руку для приветствия.

Вместо пожатия он ощутил у себя в ладони крепко вложенное письмо. Вот так финт!

Он, видимо, прочел его, это послание, написанное огненными знаками. Тем более он должен был обратить внимание на слова «Копия в прокуратуру».

Т.е. хорошенькая явно знала свое дело и свои права и готовилась разослать письма повсюду.

Так. Толстого урода погнали.

Но и Элле больше никто не выписал пропуска на радио.

Может быть, в других местах, где эту историю не знали, она бы и пристроилась, но у нее, как у очаровательной особы, ход был только один — через знакомства с мужским полом. А на это она уже почему-то была неспособна. Отвергала все домогательства, все предложения. Упорно стремилась к знакомому подъезду.

Дело еще было в том, что Элла плохо писала свои заметки. Толстый урод, проклиная все на свете, перекатывал ее опусы заново, от начала до конца. Он был умный и образованный грязный скот.

Далее информашки отдавались на перевод, и в таком виде программы транслировались на беззащитные зарубежные страны, куда достигали радиоволны этого государственного вещания. В основном они шли на Африку, хотя никто никогда не контролировал, что там дудят в микрофоны африканские дикторы (они же и переводчики), может, вообще они посылают приветы родне, как уже неоднократно случалось в этом глухом углу мира радио.

Так что стиль и грамотность Эллы значения никакого иметь не могли.

Но теперь уже никто бедную Эллу в тот рай не пускал.

А она просилась, приходила, звонила. Топталась на каблучках у окошка бюро пропусков, трезвонила по внутреннему телефону. Приставала к знакомым сотрудникам, всегда опрятная, хорошо одетая, с идеально белой гривой волос, накрашенная.

Что-то у нее в головке варилось, какая-то новая безумная каша, и наконец один прошедший мимо новый сотрудник радио все-таки ей признался на бегу в любви.

Она с ним побеседовала.

Она, лежа одна, без еды, в своей комнате, все слышала его шаги вокруг.

Он, он не решается войти, дурачок, иди же!

Собственно, что было — действительно этот Алексей, из новеньких, ничего не подозревающий, остановился, когда она чуть ли не на грудь к нему кинулась у входа, беззащитная, маленькая, и он благосклонно выслушал ее просьбу и обещал выписать пропуск, когда поднимется к себе. Она протянула ему руку, он задержал ее в своей теплой широкой ладони.

— Мое имя Элла, а ваше? — спросила она.

У него было такое доброе лицо! Он смотрел на нее с невыразимой лаской! Он ушел, сказав святые, нежные слова: «А меня зовут Алексей».

Исчез.

Она крикнула вслед:

— Очень приятно!

И осталась ждать его до конца рабочего дня.

Давно закрылось бюро пропусков, все разбежались.

Но он не вышел.

Существовал еще один вход, боковой, может быть, надо было встать там.

Элла, лежа ночью голодная, четко слышала его шаги. Она их узнала — он ведь открыл дверь (где раздобыл ключ? Молодец!). Боже, Боже мой. Алеша!

Но толчется в прихожей, не решается.

— Войдите! — вскрикивала она. — Ну же! Я лежу! Я вас не укушу, не бойтесь! Алексей божий человек! Иди ко мне! Как я вас ждала!

Так это все и началось.

А вошедшая старшая сестра, узнав сюжет, начала громко ее разубеждать, уверять, распахивать дверь в коридор и на лестницу, да так и ушла, раздосадованная, чуть не плача. Да нет, зарыдала она, скрывая слезы. Оставив еду на столе и в холодильнике.

Что с ней делать, с испорченным человеческим материалом — хрупнул сучок, сломалась веточка, покосилось и все дерево, теперь ждать.

Ждать, когда оставят всех в покое эти ищущие, жадные глаза, эти протянутые руки. Когда закроется голодный рот, лопочущий все одно и то же: «Работа, работа, моя работа».

Нагайна

Дело происходило, как оно происходит всегда, вышли вместе из духоты зала, отыграла музыка, кончен бал.

Девушка явилась на этот бал как-то по-своему, она была здесь явно посторонняя и не объяснила факт своего появления ничем. Да ее никто и не спрашивал. Тот, с кем она вышла наружу, совершенно точно не собирался ни о чем спрашивать: девушка увязалась за ним, буквально привязалась. До того она прыгала в толпе как все, то есть изгибаясь, при этом ломала якобы руки, свешивала волосы как плакучая ива, все как у всех, только лицо было какое-то сияющее. Он обратил внимание на это сверкающее лицо в толпе остальных девушек, которые вели себя более-менее одинаково, как пьяные весталки на древней оргии, на какой-нибудь вакханалии, где под покровом тьмы единственной одеждой остается венок.

Правила на таких праздниках всегда одни и те же во все времена, серые самцы и яркие самочки, и эта особенная девушка тоже не была исключением, она приоделась в некое подобие переливающейся змеиной шкурки.

Но лица у всех оставались искаженными той или иной степенью страсти, а у этой сияло непосредственной радостью. Такое было впечатление, что остальные были равнодушными хозяйками на празднике, а эта пробралась с большими трудами, ей удалось, и она была счастлива.

Тот, кто вышел впереди нее, был спокоен, угрюм. Он и на этот осенний бал явился непонятно зачем, его тоска не требовала ни музыки, ни плясок. Он презрительно стоял у стены, пил. Не шевелился. Он тут был как бы мерило власти. Осуществлял эталон скучающего хозяина.

Девушка в змеиной шкурке остановилась рядом с ним, плечом к плечу, и тоже замерла, как будто обретя покой. И так и осталась стоять.

Хозяин своей судьбы на нее даже не поглядел. Она тоже на него не взглянула, только тихо сияла.

Зачем она ему была нужна, вот вопрос. Эта радость, бессмысленный свет, покорность, готовность.

Таких не берем! Он постарался всем своим видом выразить немедленно возникшее в ответ чувство протеста, высокомерно, как каждый преследуемый, повернулся и пошел вон.

Как только он стронулся с места, она, разумеется, потащилась следом. Он надел свое пальто, она — шубку.

Вышли в туман.

Серые ночные просторы открылись, массы холодного воздуха окружили, надавили, хлынули в лицо. Даже моросило.

Она шла рядом, поспевала, он двигался сам по себе, она при нем.

Он опять-таки всем своим видом выражал, что идет с целью вернуться домой, причем один. Ускорил шаг.

Она семенила за ним, буквально как собачка на прогулке, явно боясь потерять хозяина.

Вот кому такие нужны? Он мельком взглянул на нее. Мордочка хорошенькая, фигурка прекрасная, ножки длинные, все как надо. Но лицо! Сияет счастьем буквально. Как будто ее похвалили, причем она этого не ожидала и обрадовалась. И прилипла!

Он нехотя сказал:

— Ко мне нельзя.

Она молча бежала рядом, не меняя выражения лица. Восторженного причем!

— Ты поняла?

Она в припадке обожания молча кивнула.

— Так куда же ты потащилась?

Она схватила его за локоть и теперь шла как бы под ручку с ним.

Здрасьте!

Он специально пристально посмотрел на нее. Убрал локоть.

— Ты что?

Она со счастливым лицом бежала рядом.

— Я говорю, что ко мне нельзя!

Она наконец сказала:

— Ко мне тем более.

Голос низкий, грудной. Умный.

Никому не нужная поспешает неизвестно куда. В общаге дежурный ее не пропустит. А к тебе я и не собирался!

Он знал эту породу прилипчивых, любящих существ, этих маленьких осьминогов, готовых оплести и задушить. Они обвивали, не отставали, обнаруживали его в любом месте, преследовали, готовы были на все. Что-то они все находили в бедном студенте. Звонили на пост к дежурным, устраивали засады в библиотеке, в столовой.

— Ну все, мне сюда, — сказал он и махнул рукой в сторону бокового проспекта.

Огромные серые ночные просторы, пронизанные сыплющимся повсюду туманом, кое-где освещенные блеклым сиянием фонарей, открывались по сторонам. Пустынные окраинные места! Окаянный холод, предвестник зимы. Редкие огоньки горели вдали в темных жилых массивах.

Разумеется, она повернула следом за ним.

Там, в тех сторонах, были новые общежития, городские выселки, вообще тьма. Там стояли еще не очень освоенные городские кварталы, там почти никто не жил, в той отдаленной глуши.