Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

38

Почему–то я решила, что аспирантура подходящее время для вынашивания и родов, и даже с животиком продолжала бегать на машину. Как–то случайно у шефа на столе я заметила письмо из Свердловска. От академика Красовского прозвучало, как от Софьи Ковалевской, я‑то думала, что Красовский жил в прошлом веке! Я как раз мучилась вопросом, где рожать: уходя в академку, теряла прописку и общежитие. Я тут же решилась ехать в Свердловск, чтоб когда–нибудь устроиться к академику в группу. Уже был куплен билет на поезд, но дата отъезда стала датой Машиного рождения. «Да потому что аспирантка!» — отозвался на бессмысленное «ну почему раньше срока?» московский врач, принимавший роды.

…Я прилетела к родителям с недоношенной Машей, я взвешивала ее до и после кормления, чертила графики, внедряла математику в жизнь: пять граммов прикорма, десять, пятнадцать… — у Маши тут же начинал болеть животик. Она росла трудновато, но что удивительно — она росла. Переворачивалась со спинки, с трудом удерживая головку. Сучила ручками–ножками. А задача не двигалась, если ею не заниматься. В середине свердловской ссылки шеф устроил мне выход на ЭВМ — через академика Красовского. С тех пор мой путь на молочную кухню пролег по улице Ковалевской. Поставив коляску на тормоз, я забегала в институт, охватывала голодным взглядом академические коридоры, местную публику, просовывала перфокарты в оцинкованное окошко и убегала к другому окошку, в белом кафеле, — получать бутылочку с бульоном и баночку с мясным пюре. И даже когда мне не надо было на ЭВМ, я все равно шла по улице Ковалевской, силясь сквозь стены разглядеть свое будущее. Еще не зная, что Софья Ковалевская не умела любить свою дочь…

Маше было год и четыре, когда я впервые привела ее в ясли, отдала воспитательнице мешочек с бельем и стала под дождем подглядывать в окна. Крепкие белотелые дети возились друг с другом, стучали машинками об пол, бегали и толкали мою смуглянку — она стояла на тоненьких ножках, не шелохнувшись, и самым широким местом в ее фигурке были коленки. Я едва дождалась, когда пройдут три часа, но на следующий день оставила Машу на пять часов и еще дольше не смогла уйти из–под заплаканных окон. Я ждала, словно в зоопарке, когда будут кормить: Маша не умела справляться с ложкой. Воспитательница посадила малышей, поставила тарелки, начала черпать кашу и давать из одной ложки всем подряд — и сопливым, и кашляющим, и пока еще здоровой Маше. Я закрыла зонт и вяло поплелась к методисту — к той, что требовала четырнадцать штанишек с резинками и накрахмаленный мешочек для белья.

— Анна Степановна кормит всех с одной ложки…

— Не выдумывайте, мамаша!

Стояла безжалостная свердловская осень. Маша заболела через три дня, я носила ее на руках в поликлинику, надышалась холодом, сыростью и простудилась сама.

— Так своя же ноша рук не тянет! — изумлялись в Москве мои соседки по палате: в первый же день свободы я угодила в больницу с пневмонией.

Я выполнила свой долг перед семьей: дала мужу защититься, сшила из ползунков четырнадцать штанишек с резинками, накрахмалила мешочек для белья. Мы поменяли квартиру, перевезли бабушку. Как я мечтала взять реванш за то время, что разглядывала в трамвайных окнах чужое веселье… Как хотела надышаться Москвой!.. Но оказалось, что атмосфера исчезла. Все разъехались. В общежитии остался только Гоша.

39

Он впервые зашел к нам вместе с Женей и трехколесным велосипедом. Пока я отвязывала с люстры Карлсона, Гоша разглядел наши книги и попросил что–нибудь почитать. Ленька занервничал, начал искать, что не жалко, вытащил «Три товарища», но Гоша вернул книгу через час.

— Я не хочу это читать, — сказал он, печально потупившись. Потом вздохнул, глянул на нас своими тепло–коричневыми глазищами, протянул Лене список: — Мои пластинки. Малер, Шенберг, Шостакович, я Шостаковича люблю. Приходите слушать… Дверь с бульдогом.

Пришлось снять с полки «Петербург» Андрея Белого. Гоша прочел его быстро, обменял на Пильняка, взял Ходасевича, попросил составить список для чтения.

— Зачем? — Леня предпочел бы, чтоб Гоша вообще не читал.

— Чтоб было о чем разговаривать.

Он не дождался, когда мы постучим в их дверь, он сам принес к нам проигрыватель и пластинки. Принес стихи — «рафинированным Горинским». Потом составил каталог наших книг. Потом собрал и напечатал Ленин сборник.

Мне сначала не нравился этот хлюпик. Худой, долговязый. Вырастает на пороге: «Я есть хочу… я читать хочу… я поговорить пришел… мне скучно…» Мы когда–то жили с его женой в одной комнате, я на первом курсе, она на втором — мне хотелось быть такой же язвительной, как Мила. Когда рядом с ней появился Гоша, никому не верилось, что он умен. «Я всегда мечтала иметь стройные ноги и длинную шею, — смеялась Мила. — Девочки, главное, чтобы ласковый был…» Все решили, что она влюбилась в недоумка. Когда Мила пеленала Женю, Гоша складывал многогранники. Потом они распределились в Николаев, в пединститут, где по Гоше сохли студентки, а он носил им в общежитие пластинки. Гоша рассортировал у тещи все пуговицы и побелил потолки. Через два года они поступили в аспирантуру.

40

— Мамик, а где б ты хотела жить, если б у тебя было много денег? — спросила недавно Лелька.

— Да, в общем, Лель, мы ведь живем, где хотим… — Но она не поверила, что я не мечтаю о море.

— Ну, а раньше — раньше где ты хотела жить?

— Вообще–то я хотела жить в Москве.

— Не на Кипре?! Не в Греции?! Разве Москва отличается от Свердловска?

41

Леня перевелся в МГУ на третьем курсе — домашний мальчик к молодой жене. На юрфаке было трудно самоутвердиться без джинсов, мы дружили с мехматскими девчонками и их мужьями. Все женились по первому влечению, все торопились получить комнату на двоих, но в двадцать лет невозможно замкнуться внутри семьи. Нужны поклонники, зрители, соучастники, нужна компания и общий шум. Легко, когда ревнуют к тебе. Пожмешь плечиками — просто выбирали в прокате лыжи.

Лыжи мне подарили на день рождения. Леня ставил крепления в день прогулки и прокрутил насквозь сначала лыжу, потом ботинок — всем пришлось снова отправиться к пункту проката. И спальников у нас вечно не было, и байдарка в Перми… Все знали, что в конце концов будет душевно. Когда проклеим байдарки, пройдем пороги или заберемся на перевал. Леня не принесет много хвороста, что–нибудь обязательно себе поранит, мы поругаемся, шваркнув днище о мель. Но когда разгорится спор у костра — азартный спор с переходом на личности — или Ленька со Славкой вдруг расшалятся — «Здравствуй, Бим!» — «Здравствуй, Бом!» — будет особенно хорошо, ибо не только же ради трудностей волокли мы против течения лодки и не только ради сумасшедшей этой красоты…

Гоша не был походным человеком, ему не нужен был костер, чтоб растревожить душу, чтобы заговорить о главном. Он протоптал к нам дорожку по коридору, через месяц вслед за ним пришла Мила. Гоша теперь почти не бывал в своей комнате. С ним что–то происходило. Только недавно в МГУ прошел фильм «В четверг и больше никогда». Гоша в те дни походил и на Олега Даля, и на косулю, которую в том фильме убил Олег Даль. Он все чаще становился печален, писал стихи и перелег от Милы на раскладушку. Однажды пришел, улыбаясь особенно мягко, бессмысленно. Нервная шея, оленьи глаза, анфас, перетекающий в профиль… Я была одна. Он возвестил с порога:

— Выпил водки. Полбутылки. А остальное вылил в унитаз!

— Зачем?

— Я влюбился.

Екнуло сердце: «В меня!» Я усадила его за стол.

— Ну и зачем пить, если влюбился?

— Да я уже не знаю, что делать, как ты не понимаешь? Я же женат! Она даже видеть меня не хочет! — Он замолчал, положив голову на руки, и вдруг улыбнулся. — Я пошел в кино, здесь, в 101‑й аудитории, и весь сеанс на нее смотрел, как дурак, весь сеанс! На экран не взглянул… И влюбился… …

Я принялась улаживать его дела.

— А что ты сказал ей? Так сразу?.. Ты бы просто познакомился для начала! Может, разонравилась бы еще. Зря только Милу расстраиваешь…

Нам казалось, университетскими стенами замыкается жизнь. Две супружеских пары на нашем курсе распались, девочки поменяли одних однокурсников на других, но никто не видел ни страданий, ни вздохов. Вдруг подмечали, что чья–то жена ходит с кем–то другим, улыбается, светится, потом наступал развод, потом новая свадьба. С Гошей все было наоборот. Все видели, что Гоша страдает, вздыхает, все знали, что он влюблен, что девушка живет рядом, но их не видели вместе, а с Леней он не обсуждал подобные вещи. Он писал стихи, похожие, как мне казалось, на Маяковского, воевал в стихах с косяком, кусал, царапал и выдыхал: «Я люблю тебя, я люблю тебя! — Мне страшно…»