Семя зла - Бейли Баррингтон Дж.

Существует, однако, и эмоциональная компонента, накапливаемая в ходе отношений с людьми. В этом смысле моя жизнь скудна. Однажды, впрочем, была у меня подруга, скорее женщина, чем девочка, на несколько лет старше. Мы встретились и сблизились, когда ей по работе пришлось несколько раз быстро смотаться из Лондона в Карачи и обратно (в то время африканские маршруты стали недоступны, и меня перенаправляли в Карачи или Дели). Когда работа, требовавшая межконтинентальных командировок, завершилась, она продолжала посещать аэропорт, и мы махали друг другу через ограду. Иногда нам удавалось урвать немного времени для встречи в зале ожидания. Потом она перестала появляться, и больше я ее никогда не увидел. В ретроспективе я упрекаю себя за наивность и склонен предположить, что ее добросердечное отношение ко мне было продиктовано скорее жалостью, но память об этих свиданиях оттого не омрачается.

Наша дружба, сколько ей суждено было продлиться, носила платонический характер; собственно, за всю жизнь я ни разу не вступал в сексуальные отношения, хотя на борту авиалайнера они возможны, и при известной находчивости соитие удается организовать в туалетах, в раздевалке, даже на бортовой кухне у стюардесс. Но мое воспитание не способствовало развитию инициативы в таких делах, и я приучился подавлять эротические желания.

Однако хватит отвлекаться; как ни беден я имуществом и эмоциями, остается еще интеллектуальная составляющая богатства, и образование у меня есть!

Им я обязан своему отцу, который, прежде чем умереть, обучил меня грамоте и наказал внимательно проштудировать книги из составленного им списка. Честно говоря, до конца списка я так и не добрался. Я не большой охотник до чтения, вопреки напрашивающимся догадкам. Неестественные условия жизни отупляют меня, я очень легко устаю и слаб в целом, как физически, так и ментально. Я много сплю, от пятнадцати до двадцати часов в сутки, а в оставшееся время чтение мне дается с трудом. Прогресс мой дополнительно тормозится трудностями при получении книг. Я вынужден полагаться только на удачу и, к примеру, годами ждал шанса заполучить экземпляр Тимея. Но его, как и еще несколько томов, я, скорее всего, не добуду никогда.

Вы наверняка предположите, что мой отец был приверженцем Веданты и направил мой ум к изучению Вед, в частности, Упанишад, ибо представление о мире как о майе, великой иллюзии, могло бы облегчить мои страдания. О нет, подобный результат кардинально расходился бы с его желанием. Должен признаться, мне порою являлась мысль, что иной мир, полускрытый облаками внизу, представляет собой лишь несущественную экстраполяцию, эпифеномен, и что единственно важны во Вселенной авиалайнеры, аэропорты и пассажиры, которые появляются и исчезают при высадке и посадке. Конечно, всерьез я к ней не отнесся. Отец мой стремился не к тому, чтобы затуманить мой разум малоизвестной метафизикой; он хотел, напротив, обострить мое восприятие реальности и дать мне понять, насколько тяжело мое положение. Он верил в науку, порожденную Западом; все рекомендованные им книги принадлежали перу западных авторов, и я придерживаюсь их взглядов на мир, полагая, что мир существует в действительности (в той мере, как может быть он воспринят от зачатия до смерти), что все происходящее происходило на самом деле, что я действительно заточен на борту авиалайнера — единственный человек в истории, которому никогда не позволят сойти на землю.

Чувства, какие питал ко мне отец, не позволили ему, однако, исказить фактов. Его образовательная программа — плод ума, вознесенного к вершинам гениальности, как догадываюсь я, невыносимой эмоциональной болью. Уверен, что он стремился подтолкнуть меня на тропу, по которой мне следовало пройти за счет собственных усилий, обретая истину, вырванную им у мира, но в миру известную немногим, если вообще кому-либо. Я имею в виду тайную природу живучей многоголовой гидры, вездесущей христианской религии.

Сколь многое подразумевается — и маскируется — в словосочетании христианская цивилизация! Цель работы над списком рекомендованных отцом книг — проникнуть к самому ядру ее потаенного смысла и земного бытия.

Список обширен, но значительная часть работ, упомянутых там, носит вводный характер; они должны были облегчить процесс усвоения новых идей и предотвратить их инвагинацию. В центре системы, как в центре гравитации, покоятся две важнейшие работы, вокруг коих обращаются все остальные. Это:

1. Сократические диалоги.

2. Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна.

Сравнение их позволяет вычленить объективную историческую перспективу мира.

Несколько слов о том, как они попали ко мне. Книжечку карманного формата — Новый Завет в переводе времен короля Иакова — подарила мне доброжелательная англичанка, направлявшаяся для миссионерского служения в Индию, и это издание у меня уже много лет. Сократические диалоги более объемисты, с их приобретением возникли трудности, и полного собрания я лишен. Однако они являют собою контрапункт ко христианской теме, так что лакуны в данном случае не столь существенны.

Особого комментария заслуживает один том: этот сборник из нескольких диалогов, включая Апологию Сократа, мне передал скорей рассеянно молодой человек лет восемнадцати, неопрятный и вспыльчивый, запомнившийся мне пронзительным взглядом голубых глаз. Книга называется Диалоги Платона о божественном, она очень старая и издана в 1841-м в Лондоне, на Ньюгейт-стрит, 126, Корнишем и компанией. Страницы томика пожелтели и охрупчились, а переплет скреплен скотчем.

Это издание весьма примечательно своим духовным шовинизмом. Длинное предисловие и обильные сноски редактора преследуют цель убедить читателя в превосходстве христианского мира и настроить его на скептический лад при самой мысли о том, что за его тесными границами могло возникнуть нечто достойное внимания. Натянутыми и неубедительными аргументами он тщится подкрепить гипотезу, что Платон своей мудростью обязан Моисею, от коего-де позаимствовал наиболее рациональные и существенные элементы своей доктрины. Отметив, что Сократ мог бы спасти себя на процессе, если бы солгал, но не стал этого делать, комментатор экстатически восклицает: Сколь благороден был этот язычник!

И почему же он так поражен благородством язычника — неужто потому, что у христиан это редкое явление? Такие комментарии меня помимо воли коробят. Ибо от Сократа я научился рациональности, хладнокровию, взвешенности суждений, справедливости — коротко говоря, всем достоинствам здоровой дружелюбной цивилизации. Напротив, экстраординарная история Иисуса привела к возникновению зловещей нецивилизации, покорившей человечество, завоевавшей весь шар земной, продвинувшейся до бесчувственных высот науки, техники и бюрократии — культуры, которая создала самолеты.

Должно быть, приливы истории долго в нерешительности покачивали этих двоих, пытаясь определиться, кого выкинуть на берег. Заметьте, что обоих приговорили к смерти по надуманному обвинению (хотя приговор для Сократа дался судьям проще). История редко допускает случайности в подобных делах. Обратите также внимание на удивительное сходство в заключительных словах биографов — пускай не в содержании, но в настроении, тональности, чувстве, как если бы авторы скручивали две пряди одной веревки.

Платон вложил в уста Федона слова: Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека — мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого.

Апостол Иоанн завершает свой труд так: Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг.

Но ближе к делу. Я полагаю, что все и каждая частица знания о Христе и его роли в мире суть ложь. Нам рассказывают, что он явился в мир как моральная сила, продвигающая его спасение, что все, кто бы ни обратился к нему, будут прощены. Что если мир откроется Христу всем сердцем, человечество претерпит трансформацию. Если же ныне мы находим двери закрытыми и некоторых из нас — изгнанными с пиршества, так это потому, что Христос еще не коснулся сердец всех людей. На это я смею заметить, что, если придерживаться христианской доктрины, уткнешься в обращенное зеркальное отражение этой религии — в мир, каким мы его знаем. Сравните. Иные учения сулят свободу с открытым финалом, но, на контрасте с усмешкой Будды или бессистемными шутками дзенских наставников, история Христа являет сплошную погоню, череду смыкающихся ловушек: Тайная Вечеря, предательство в Гефсимании, распятие на кресте, сошествие во ад. Разве не дается этим точное описание современного мира, смыкающегося вокруг личности концентрическими слоями?