Формула первой любви - Светлана Лубенец

— Скажи, Надя, — начала она. — А Павлик тебе в любви признавался?

— Как тебе сказать… — задумчиво проговорила Надя. — Впрямую таких слов не говорил, но мне казалось, что и так все ясно. А теперь… Я не знаю, что и думать. Неужели это все игра? Только зачем? Какой во всем этом смысл?

— А я так думаю, что никакая это не игра, что все-все правда! — горячо возразила Таня. — Может быть, сначала они действительно дурачились, а потом… В общем, не верится мне, что Степа подлец! Он такие красивые стихи написал! Разве можно одновременно писать любовные стихи и замышлять нечеловеческое коварство?

— Мне, знаешь, тоже не хочется ни во что плохое верить, но та самая судьба, о которой Настя только что говорила, нас с тобой о наших желаниях не спросит. Вот увидишь!

Вечером к Наде пришла Клюева с вновь распущенными волосами и густо накрашенными малиновой помадой губами.

— Надя, мужайся, — сказала она очень взрослым голосом. — Мне все известно!

Побледневшая Власова привалилась к стене коридора, не в силах сделать ни шагу по направлению к комнате.

— Что? — выдохнула она.

— Пройдем в комнату, и ты сядешь, — распорядилась Настя и, поддерживая подругу под локоток, повела в комнату. Она усадила ее в кресло, поставила напротив окончательно испугавшейся Нади стул, села на него и начала тоном классной руководительницы:

— Знаешь, я сначала хотела смягчить… А потом подумала, что ты должна знать всю правду…

— Да не тяни ты, Настька! Замучила уже совсем!

— Хорошо, я скажу. Понимаешь, при жеребьевке Павел Румянцев вытащил твою фамилию, а мой Алик, оказывается, — Дробышеву.

— Это еще ни о чем не говорит, — покачала головой Надя.

— Согласна, что это еще не самое страшное, — демоническим голосом продолжила Клюева. — Все дело в том, что Павел потребовал, чтобы Алик с ним поменялся, потому что ему, видите ли, нравится Дробышева! Вот таким образом Алик и оказался со стихами возле тебя. Как ты помнишь, я сразу предположила, что он ни в чем не виноват, потому что ему было все равно: ты ему выпала или Дробышева. И я, таким образом, позволила себе сделать вывод, что его сердце в тот момент было еще абсолютно свободно… как раз для меня.

Клюева так увлеклась своим Аликом, что не сразу заметила, как заблестели слезами глаза Нади. А когда заметила, резко сменила пластинку:

— Ну, Наденька! Не стоит плакать! Этот Румянцев тебя абсолютно не достоин! Ты такая красавица! В сто раз лучше меня! В тыщу! А уж если меня Алик полюбил, то и тебя еще обязательно кто-нибудь по-настоящему полюбит! Например, Давыдов из «Б» класса — очень симпатичный, на мой взгляд, парень и всегда на тебя заглядывается! Вот честное слово! Я давно заметила!

Надя совершенно не заинтересовалась Давыдовым и заплакала так безутешно, что Клюева побежала искать в доме Власовых какие-нибудь успокоительные средства.

Степа Карпухович раздумывал над тем, что лучше сделать: позвонить Тане по телефону или заявиться к ней прямо домой. После того как он сказал Дробышевой, что Прохорова ему нравится давно, то почему-то сразу в это поверил. Все-таки Аринка чересчур злая. Даже безусловная ее красота теперь вызывала у Степы отвращение. Хорошо, что все получилось так, как получилось. Таня — она такая беззащитная. Он теперь всегда будет ее защищать, а она будет смотреть на него такими же счастливыми глазами, как тогда, когда Пашка передал ей его стихи. И то, что она такая маленькая, тоже хорошо. Ее легко будет заслонить от таких, как Дробышева или, к примеру, Исмаилов. А еще ее легко будет поднять на руки. Так всегда делают влюбленные в фильмах. Степа представил, как легко, будто пушинку, поднимает Таню на руки, и почувствовал, что внутри у него разрастается и разворачивает крылья то новое чувство, наличие которого он уже обнаружил у себя в кабинете химии. Влюбленность ли это, или пока просто неожиданно проснувшаяся симпатия к миниатюрной Тане — он еще не знал. Да разве в названии дело? Степа тряхнул головой и решительно отправился к Тане домой.

Дверь ему открыла такая же крохотная, как Таня, бабушка.

— А Танечки нет дома, — сказала она. — Я в магазин ее послала, за хлебом. Недалеко, в торговый центр. Она скоро придет. А вы, собственно, кто такой?

— Я-то? — почему-то осипшим голосом пробормотал он, потом откашлялся и уже вполне достойно ответил: — Я ее одноклассник, Степан Карпухович.

— Ой, а я вас и не узнала! Вы все так выросли! Не желаете ли, Степан Карпухович, подождать Танечку в комнате?

Степа пожелал. Бабушка провела его в маленькую, тесно обставленную мебелью комнатушку и оставила одного. Он огляделся. До чего же у них тут все маленькое, прямо как в Солнечном городе Незнайки. Впрочем, им, наверно, в самый раз. Конечно же на полках секретера куча книг по химии, на подоконнике среди горшков с кактусами стойка с пробирками и спиртовка, а на стене портрет Менделеева и его знаменитая таблица. А рядом чей портрет? Какая красивая женщина! Наверно, какая-нибудь артистка. Девчонки обожают кино. А может, это Танина мать? У нее такие же прозрачные глаза и густые волосы. Если это так, то Прохорова со временем обещает превратиться в прекрасную женщину.

Степа огляделся в поисках компьютера, за которым давно привык коротать время. Надо же! Компьютера нет! Как же Таня справляется с заданиями по информатике? Может, он в другой комнате? Тоже неудобно! Он, Степа, целые вечера проводит у компьютера и, между прочим, только из-за школьных заданий. Неужели Таня работает рядом с телевизором, который наверняка любит смотреть ее бабушка? Тогда это настоящий кошмар! А так комнатка у нее ничего, уютная… И секретер удобный: все под рукой. Степа придвинулся вместе со стулом к секретеру и увидел лежащий на тетрадях свой сложенный пополам листок с «мотыльком» и отвратительной оранжевой розочкой. Он машинально развернул его и увидел приписанную внизу строчку: «Неужели все ложь, Степа?» Он стал искать в недрах секретера какую-нибудь ручку, чтобы написать ответ, но в коридоре хлопнула дверь. Видимо, вернулась из магазина Таня. Карпухович вскочил со стула и так и застыл с листком в руках в ожидании одноклассницы.

Таня зашла с очень встревоженным лицом, закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и молча уставилась на Степу. Он смущенно потряс листком и сказал неожиданно опять осипшим голосом:

— Стихи, по правде говоря, гадкие, розочка тоже… совершенно пошлая… Но это не ложь… Верь мне, Таня… А при жеребьевке я, представь, вытянул пустой листок. Вас же, девочек, в нашем классе мало.

Пашка Румянцев уже раз десять позвонил Наде по телефону. Сначала она сказала, что больше не хочет его знать, потом заявила, чтобы он катился к своей Дробышевой, а потом вообще перестала отвечать на звонки. Пашка не знал, что и думать. Ну была жеребьевка! Ну и что? Ничего плохого они с парнями не затевали! Они, наоборот, хотели для девчонок только хорошего: окружить заботой, стихами и комплиментами. А если ему сначала нравилась Дробышева, то в этом ничего удивительного нет. Она всем нравится. Поначалу. А потом, как послушаешь, что вылетает из ее злобного рта, так сразу все нежные чувства к ней мигом пропадают. Поэтому и «кувшинку надводную» ему вполне можно простить. Нравилась Дробышева, нравилась, а потом — раз! И разонравилась! Такое часто бывает в жизни. Вот пожалуйста: обратимся к классическим произведениям. Возьмем для примера Софью Фамусову! Ей сначала нравился Чацкий, а потом — раз! И Молчалин! Конечно, потом Софья здорово пожалела, что предпочла Молчалина, но дело было уже сделано, и Чацкий правильно поступил, когда очень красиво выкрикнул: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!» Да что там литература! Вот и в математике, бывает, решаешь какую-нибудь задачу, длинно так, красиво, а потом — раз! И другое решение на ум приходит: короткое и изящное! Вот так и Надя… Он ее сначала совершенно не замечал, потому что она казалась ему слишком громкой и вздорной. А потом, когда она плакала, он сначала только пожалел ее, а потом увидел, какие у нее глазищи бездонные, и пропал! Надя ему, между прочим, еще и логической задачей предназначена… И вообще… Он к ней испытывает такое… такое…

Пашка чуть не задохнулся от переживаний. Когда он рядом с Надей, почему-то забывает даже о факультативе по физике, куда они с Карпуховичем до этого очень регулярно ходили. Физичка уже сто раз спрашивала, куда он запропастился. Не скажешь же ей, что Надя ему теперь дороже всякой физики! А что сама Надя? Разве ей не было хорошо рядом с ним? Она все время улыбалась и смотрела на него очень даже ласково. Позавчера вечером, когда еще не случилось всего этого, он обнял ее и крепко-крепко прижал к себе, и они так и сидели, обнявшись, на качалке в сквере. Ничего не говорили, просто сидели рядом, и ничего большего им не надо было. А может, стоило ее тогда поцеловать? Вот дурак! Упустил такой случай! Но кто же знал, что сегодня все так обернется! Воистину: язык мой — враг мой!