Ривароль - Эрнст Юнгер

В своей поэме о садах постарался каждой строке дать приданое; целое от этого только пострадало.

Г-н Делиль, сделав перевод «Георгик», вышел из своего кабинета хромая, как Иаков после борения с Богом. Хорошие строки в этом переводе — шрамы, оставленные Вергилием.

Делиль — Вергилий в чине аббата.

На трибуне Мирабо обычно становился в позу статуи лорда Чатэма, а в одной из своих речей нажился на шутке какого-то мальчишки. Что можно сказать об одаренности оратора, который жесты свои заимствует у покойника, а юмор у ребенка?

Сочинения Мирабо подобны брандерам, вышедшим навстречу вражеским кораблям и запалившим их; при этом и сами они погибли.

По своему простодушию учебники до сих пор различали три стиля изложения: обычный, сдержанный и возвышенный. После выхода в свет сочинений г-на Неккера мы вынуждены добавить к ним четвертый стиль — министерский.

«Картина Парижа» Мерсье — книга, сочиненная на улице и написанная на придорожной тумбе. Автор описывает подвалы и чердаки, не заходя в гостиные.

Ощущение, на какое-то время остающееся у французов после драм Мерсье, напоминает вкус изысканных блюд, запиваемых водкой.

Кондорсе пишет опиумными чернилами на свинцовой фольге.

Нынешние благородные дворяне лишь призраки своих предков.

Палиссо, зайцем метавшийся между религией и философией словно между двумя изготовившимися к бою армиями, сделался всеобщим посмешищем.

Французские короли лечили своих подданных от плебейства как от золотухи; следовало бы помнить, что от обоих недугов остаются следы.

Ла Гарп пишет вороненым стилем. Его проза отшлифована, но лишена блеска.

Многие выскочки и лакеи, обогатившиеся казнокрадством, запрыгнули в телегу сзади; именно так им удалось избежать колеса.

Шансене-старший — человек-загадка. Про него не скажешь, что он входит в комнату: он просачивается в нее. Он прокрадывается за спинками кресел и укрывается в заднем углу. Когда спрашивают, где он, в ответ доносится шепот: «Замолчите! Разве о таком говорят в открытую?»

Черутти пишет блестящую прозу. Он в литературе как улитка: оставляет за собой серебристый след, но это всего лишь пена.

Есть писатели, которые свои издержки покрывают какой-нибудь парой ощущений; к ним относится и Янг — с молчанием и ночной темнотой.

Есть писатели, которые свои издержки покрывают какой-нибудь парой ощущений; к ним относится и Янг — с молчанием и ночной темнотой.

Философия

Главная идея иудейской религии заключается в том, что Бог предпочел евреев перед другим народами. На этой основе Моисей возвел бронзовую стену между своим народом и всеми остальными. Более того, он обрек эту несчастную нацию вселенскому проклятию. Удивительно, однако, что именно этой всеобщей ненавистью он обеспечил ей бессмертие. Симпатия или даже равнодушие со стороны других народов давно заставили бы евреев исчезнуть; они бы просто перестали существовать, отчасти вступая в смешанные браки, отчасти погибая в войнах и рассеиваясь в пространстве. Ненависть рода человеческого сберегла евреев; на ней зиждется их бессмертие.

Евреи сказали Богу: «Господи! делай все для живых, поскольку от мертвых Тебе ждать нечего: non mortui laudabuntt te, Domine».[24]

Ханжа верит священникам, вольнодумец философам; оба легковерны.

Наделяя богов человеческим слабостями, поэты бывают более убедительны, чем если бы они возводили людей к божественному совершенству.

Большинство наших атеистов рекрутировано из взбунтовавшихся католиков.

Мученики древних религий выглядят упрямцами, мученики прогресса — просветленными.

У привидений есть один небесполезный инстинкт: они всегда являются только тем, кто вынужден в них верить.

В общем и целом, дети и молодые люди лучше понимают телесную сторону действительности, а зрелые и старики — духовную. Это соответствует природной предрасположенности: если у юношей в крепком теле заключен еще не вполне развитый дух, то у стариков сформированный дух помещается в дряхлеющем теле. Одни руководствуются чувственными впечатлениями, другие — идеями.

Неприметная разница между восприятием и связанными с ним идеями в увеличенном масштабе переносится на различия между людьми. Как отличаются друг от друга гурман Апиций и естествоиспытатель Плиний, глядящие на одну и ту же куропатку; человек ученый и человек суеверный, слышащие, как гремит гром: один полагается на громоотвод, другой — на реликвии.

Скряга потешается над транжирой, транжира над скупым, безбожник над святошей, святоша над безбожником; друг в друге они видят простаков.

Различие между страстями и идеями можно пояснить следующим отрывком: На небесах у Вольтера спросили:

— Вы ведь хотели, чтобы все люди были равны?

— Да, конечно.

— Известно ли Вам, что из-за этого разразилась ужасная революция?

— Это все равно.

Пока коснулись лишь его идей.

— Но известно ли Вам также, что сын Фрерона стал проконсулом и теперь разоряет провинции?

— Боже милосердный! Вот где великий-то ужас!

Теперь заговорили с его страстями.

Сознание — это лишь более интенсивное восприятие, все равно, телесное или умственное: мы видим, слышим, обоняем, осязаем и мыслим осознанно. На этой интенсивности основывается наше превосходство над зверьми, а также отличие одного человека от другого. Но мы не должны, как Гельвеции и Кондильяк, полагать, что сознание полностью в нашей власти, а главное, что у двух в равной мере сознающих себя людей оно действует одинаково. Сколько на свете людей, которым ни глубочайшая задумчивость, ни напряженнейшее внимание не приносят никакой пользы; не говоря уже о тех, кто таким способом лишь множит просчеты да ошибки.

Внимание ребенка трудно к чему-либо приковать., дети много кричат, любят пошуметь и потолкаться в тесноте. Они делают все, чтобы убедиться в собственном существовании и получить побольше впечатлений: внутри у них еще пусто. Только привыкшие к размышлению люди предпочитают молчание и покой; их существование состоит в последовательности идей, развертывающейся внутри сознания.

С этим связано то обстоятельство, что анекдот соразмерен старческому уму и вместе с тем увлекателен для детей и женщин: их внимание можно удержать в состоянии напряженности только чередой связанных друг с другом фактов. Последовательная же связь рассуждений и идей подобает мужскому уму и мужской жизненной силе.

Осуществляя свое господство над элементами и веществами, природа действует в направлении изнутри вовне: она развертывает себя в своих произведениях, и мы называем формами те границы, на которых она останавливается. Человек действует на внешней стороне, внутренняя же ему неизвестна: он видит и прикасается только к формам.

У человека нет средств для земного бессмертия. Его запасы оказываются израсходованы к концу жизненного пути. Если этот путь в силу какого-либо непривычного сцепления причин продолжается, а сокровищница радостей и чувств, воспоминаний и идей уже пуста, то человек чахнет и угасает в пустыне, как лишившийся провианта путешественник.

Природа наделила человека ограниченными силами и безграничными желаниями, и именно этот преизбыток, эта пружина выносит его за установленные пределы, превращает его потребности в желания, а желания в страсти; и сила ее действия, пожалуй, не была бы так велика, если бы ее насильно не сдерживали.

Но разве задача человека в том, чтобы оправдать природу? Чего она от него ждет в знак поклонения, так это покорности, а не похвалы.

Память всегда готова услужить сердцу.

Методы — протоптанные дороги духа с веховыми столбами памяти.

Единство цели свидетельствует о здравости человеческого рассудка, в то время как многообразие средств задает духовный масштаб. Недостаточная определенность цели наводит на мысль о расстройстве рассудка.

Дети добиваются, чего хотят, упрямством или лестью; взяв вещь в руки, они поглаживают ее, потом ломают, а сломав, безутешно плачут об утрате.

Разум — историк, страсти — актрисы.

Есть два разных мира, доступных умозрению философов: воображаемый, в котором все истинно и ничто не действительно, и природный, в котором все действительно и ничто не истинно.

На то, что невозможно, нельзя получить никаких прав.