Тени колоколов - Александр Доронин

«Ночами не сплю… Кого поставить на это место, если произойдет непоправимое?..»

Ручьем текли слезы у Ильи. Иосифа он хорошо знал, плохого слова от него не слышал. Игумен плакал навзрыд, будто обиженный ребенок.

Никон не смотрел на него. Он вытаскивал из сундука золотые ожерелья и браслеты, складывал их горкой на столе. Потом повернулся к Илье.

— Хватит, архимандрит! Слышишь меня? Успокойся. С сегодняшнего дня будешь носить этот почетный титул. Завтра перед отъездом оповещу всех об этом в соборе. Службу сам начнешь, утром, рано. Потом скажу, куда идти и что делать…

Илья промолчал. Он всё думал об умирающем Патриархе. И неожиданно, будто кто-то по уху стукнул, догадался, почему Никон дал прочитать ему это письмо. Вон куда прочит себя — вместо Иосифа!

Вытер мокрое лицо рукавом, вытащил из сундука золотой крест, с поклоном протянул владыке:

— Это, митрополит, прими от нашего монастыря… Да и всё, что тебе понравилось, тоже, — Илья взглянул на кучу на столе.

— Если уж ты такой богатый — тогда, не буду лукавить, возьму. Царю-батюшке от тебя поклонюсь подарочками да и для себя на память о проведенных у тебя хороших деньках кое-что оставлю, — по лицу Никона проворной лисой бегала хитрая улыбка.

Вышли на улицу. Никон, будто спохватившись, сказал:

— Я, архимандрит, из вашей библиотеки тоже кое-чего возьму. В подарок царю.

— Бери, бери, — Илью уже не расстроила наглая просьба. Он наслаждался данным ему саном.

Проводив гостя с подарками до самых покоев, он спросил напоследок:

— Так завтра, значит, домой собираетесь?

— Собираемся. — Никон подождал немножко и будто нехотя добавил: — Скрывающихся на острове к какому-нибудь делу приставь. Слышал, много царского леса срубили, пашут не свои земли.

Лицо Ильи побелело, в ответ ни слова не мог найти.

Никон и здесь помог:

— Об этом ты не переживай. Соседями были… Между нами ниточка всё же осталась. Ну, спокойной ночи тебе.

— И тебе увидеть хорошие сны, владыка.

Возвращаясь к себе, Илья улыбался. Что ни говори, этот день много ему дал, монастырские неурядицы сейчас отошли на задний план. Главное, он был и остается здесь хозяином.

С утра было тепло и солнечно. Но потом невесть откуда налетел ветер, застонали вековые ели вокруг монастыря, посерела морская гладь.

За монастырскими стенами тоже неспокойно. Скрипят где-то двери, грохает тес на крыше, во дворе — ни одной живой души.

Несколько человек собрались в старой церкви. Открывали гроб Филиппа. Сначала каменную крышку подняли.

Тяжелыми были каменные плиты, толстыми, в длину с аршин, ширина не меньше. Подняли — под ними гроб. Дубовый.

— Не к добру всё это. Грех великий тревожить покойника. Потом все беды на монастырь свалятся, — не удержался один старец.

— Делайте, что приказал вам! — Глаза Хованского налились кровью, как у разъяренного быка.

Больше никто не посмел перечить. Никон стоял среди стрельцов с окаменелым сердцем. Не вздрогнул даже, и лицо его не выражало ничего.

— Вскрывайте, вскрывайте, что разинули рты! — крикнул князь. — Просьбу царя и волю Божью исполняете!

Четыре монаха хотели поднять дубовую крышку, но та деревянными гвоздями была прибита, не смогли вытащить. Протянули им топор. Мирон поддел крышку, раздался треск.

— Тише, тише…

— Со стороны изголовья придерживайте, руками, возможно, возьмем…

— И после смерти покоя нет, — донесся до Никона шепот.

Подняли крышку, а затем истлевший саван.

От причитаний вздрогнула церковь, все завопили на разные голоса. Это продолжалось долго. Никон первым пришел в себя и, возвысив голос, начал служить панихиду. К мощам обращался, как к живому. Как только ни нарекал покойного: святым угодником, бесконечным терпителем мук, чистейшим митрополитом…

Потом зачитал грамоту царя, адресованную святому: «Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего царя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанием ярости… Потому и преклоняю колени перед тобой, негрешного, да оставиши согрешение его своим пришествием…».

Когда Никон дочитал покаяние царя, все присутствующие облегченно вздохнули. Раз над святым не хотят надругаться, а, наоборот, молят его о прощении, то дело другое. Тем более препятствовать воле царя нет возможности. Стрельцы все монастырские дороги загородили, охраняют их зорче своих глаз.

Как только Никон закончил читать, мощи «облачили» в митрополичью ризу, и князь Хованский дал команду стрельцам. Гроб заколотили, подняли на плечи и с молитвой «Святый Боже» двинулись к пристани. Недовольных по пути отпихивали, теснили лошадьми в сторону.

Когда гроб был водворен на судно, Мирон, бывший сторож мощей, бешеным кутенком бегал по морскому берегу, скулил, прося Никона взять его с собой.

Владыка, сидя в мягком кресле на корме, будто и не слышал его. С улыбкой он смотрел на Арсения Грека, который был тут же, среди стрельцов, в стрелецкой одежде. Его привезли сюда тайно, ночью, когда монастырь крепко спал.

— Ну, с Богом, в путь! — По знаку Никона спустили весла на воду. И четыре судна с поднятыми парусами друг за другом повернули загнутые носы в сторону моря.

— Смотрите-ка, смотрите-ка, что оставил он нам! — вытирая дождем льющиеся слезы, закричал вдруг архимандрит Илья.

Монахи, обозленные на своего настоятеля, оставили его одного на берегу. Тяжело шагая, все двигались к горе. Но тут обернулись на крик. С серой морской глади, покрытой вечерним туманом, на них смотрели черные тени огромных колоколов.

— Это к беде! — нарушил кто-то молчаливое оцепенение.

«К бе-де! К бе-де! К бе-де!» — поплыл над округой звон колоколов Преображенского собора.

Вздрогнув, загудели в ответ вековые ели на вершине горы.

Глава третья

Иосиф дышал тяжело, будто на груди у него лежал большой камень. Глаза впали, синий сплюснутый нос высох, как редька. Патриарх уходил из жизни тихо, как и жил. Только иногда взмахивал тонкими руками, словно просил что-то. Что — один только он знал. Казанский митрополит Корнилий спросил его — больной промолчал.

Царь Алексей Михайлович приказал во всех московских церквах читать молебны за здравие и продление жизни святейшего. Молились от малого до старого, все, у кого хватало сил преклонять колени перед алтарем. Но это не помогало. Патриарху не становилось лучше. Тогда приказали бить в колокола.

На колокольню в Чудовом монастыре в полночь, когда только зажглись звезды, стал подниматься звонарь Павел, молодой криволапый монах. Колокольня была старая, полуразрушенная. Сквозь кирпичи зияли отверстия. Ветер врывался в эти дыры и пугающе гудел.

— Господи Иисусе, Господи Иисусе, — испуганно шептал звонарь, с трудом одолевая скользкие заснеженные лестницы. После каждого его шага на припорошенных снегом ступеньках оставались два кривых следа: у парня косолапость — таким родился.

— Господи Иисусе, — стонал звонарь и покрасневшими, будто гусиные лапы, руками, хватался за обледенелые перила, боясь поскользнуться. Посинелые губы шептали привычные слова молитвы.

Павел всем сердцем беспокоился за Патриарха — тихая, очень тихая жизнь была при нем: ни войн, ни битв не знали…

Наверху, около колоколов, ветер был ещё злее, готов кого угодно скинуть вниз. Но звонаря не обманешь: двумя руками схватился за протянутые вдоль стен толстые веревки, скрюченными ногами прижался к дубовым бревнам — иди столкни. Ветер бесновался, рвал из рук веревки и раскачивал пустые тела колоколов, которые в ответ глухо гудели.

Монах посмотрел в проем окна.

Москва смутно белела во всю ширь. Вокруг — куда ни взгляни — длинные улицы, переулки и заиндевелые рощи. Большая Москва — взглядом не окинешь.

Звонарь перекрестился и, наклонившись вперед, подтянул привязанные к колоколам веревки.

Над городом поплыли сжимающие сердце звуки, похожие на причитания.

У сорока сороков церквей открылись двери, ещё ярче стали гореть свечи перед иконами, пали на колени верующие, и много раз была произнесена одна и та же молитва:

— Боже Всемилостивый, продли жизнь святейшему!..

Дворецкий приказ выделил для свечей тридцать пудов воска, бояре тоже дали по полпуда каждый. Не дашь — Господь не такие беды нашлет! Все боялись: возвратится недавний мор — опять пол-Москвы на погост отнесут. Не к добру это, не к добру… Вон зима вновь вернулась, метут метели, трещат морозы. Из ближайших лесов вышли звери, шляются по всему городу… Хоть на улицу не выходи!

Только женщины забывают об опасности, их дома не удержишь, собираются где-нибудь вместе, чтобы посплетничать. Вот и сейчас спустились стайкой к Москве-реке за водой — и сразу новости посыпались: