Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров

дело Гогенцоллернов, к которому прусское правительство было непричастно. Министр-президент демонстративно удалился в свое имение в Варцин, не выпуская, впрочем, всех нитей из рук. Казалось, он предусмотрел решительно все. Однако, как это часто бывает, в ход истории вмешалась случайность.

21 июня испанский делегат Салазар известил шифрованной телеграммой Мадрид о том, что 26-го он привезет письменное согласие Леопольда на испанскую корону, которое незамедлительно должно было быть представлено на ратификацию Парламенту. Париж, таким образом, оказался бы перед свершившимся фактом. Ключевой аргумент Наполеона III, что испанский народ не примет кандидатуру немца, был бы выбит из его рук. Однако при расшифровке телеграммы сотрудник прусского посланника в Мадриде допустил роковую ошибку, и «26» (июня) превратилось в «9» (июля)[107]. Держать депутатов в раскаленном от жары Мадриде без дела не было никакого смысла, и Кортесы были распущены до осенней сессии. К моменту, когда ошибка выяснилась, испанская столица совершенно опустела. Созыв депутатов на внеочередную сессию был невозможен без объявления причины, и весь расчет на внезапность провалился.

На Кэ д’Орсэ не сразу осознали то, как далеко зашла интрига Бисмарка в Мадриде, чему способствовали и успокоительные депеши французского представителя в Испании. Посол Бенедетти даже получил разрешение отбыть в отпуск и успел покинуть Берлин. В этих условиях известие о кандидатуре Леопольда, пришедшее 2 июля, стало для Парижа громом среди ясного неба. Первая реакция герцога Грамона, как свидетельствовали его сотрудники, была вполне сдержанной и выдавала ожидание дипломатических переговоров с Берлином, а не обмена угрозами[108].

Однако на стремительное развитие ситуации влиял тот факт, что кортесы должны были вновь собраться для итогового решения о приглашении Леопольда на испанский престол 20 июля. Французское правительство оказалось в ситуации цейтнота. Свое воздействие на ужесточение его реакции оказала также шумиха в прессе и действия парламентской оппозиции, потребовавшей отчета о ситуации. Чтобы убедить нацию в том, что правительство находится на высоте положения, Грамон уже 6 июля составил и утвердил у императора жесткое заявление, в котором прямо значилось, что Франция не потерпит принца Леопольда на испанском престоле. В противном случае, заверил Грамон депутатов в Законодательном корпусе, «мы исполним свой долг без колебаний и малодушия»[109]. Эта фраза прозвучала как ультиматум и прямой вызов Берлину и вызвала ликование депутатов. Бисмарк, в свою очередь, воспринял ее как готовность к войне: «Грамон не смог бы вести себя столь безоглядно, если бы война не была решенным делом»[110].

Бенедетти был срочно отправлен в Эмс, где находился на отдыхе прусский король Вильгельм I. Усилия французской дипломатии увенчались успехом. 10 июля испанцы наконец отказались от кандидатуры немецкого принца. На следующий день и Карл Антон Гогенцоллерн отказался за своего сына (путешествовавшего где-то в горах) от притязаний на испанский престол. 12 июля во второй половине дня Оливье успел торжествующе сообщить Законодательному корпусу об отказе принца Карла Антона от имени сына.

Казалось, дипломатическая победа одержана и повода для продолжения кризиса больше нет. Однако противники главы правительства справа обвинили Оливье в наивности и тут же подняли вопрос о гарантиях со стороны Пруссии. Глава кабинета был вынужден признать, что Вильгельм I подобных гарантий не давал. Одновременно в том же духе обработке подвергся и Наполеон III со стороны своей властолюбивой супруги и ее ближайшего окружения. Питая и сам сомнения по поводу столь подозрительной уступчивости немцев, император с легкостью дал себя убедить в необходимости потребовать гарантий непосредственно от прусского короля[111].

Требование формальных гарантий от Вильгельма I, что Гогенцоллерны на веки вечные не будут искать для себя испанского престола, в глазах политической Европы стало откровенно провокационным шагом, загонявшим прусское правительство в угол. «Требования, выдвинутые императором французов, — справедливо указывал, в частности, российский вице-канцлер А. М. Горчаков, — трудно согласовать с миролюбивыми намерениями, заверения в которых были переданы нашему августейшему монарху»[112].

Оправдывая демарш французского правительства, Грамон указывал на всю расплывчатость отказа Леопольда. Он не давал Франции гарантий того, что принц не поставит всех перед свершившимся фактом[113]. Но все разумные доводы контрастировали с воинственностью тона французских политиков и прессы. Париж явственно добивался не приемлемого для обеих сторон компромисса, а как минимум дипломатической — а лучше военной — победы. Сколь бы ни была искусной дипломатическая игра Бисмарка, только сами французы сумели пустить по ветру все достигнутое к тому моменту. Не довольствуясь несомненным крупным политическим успехом, они перегнули палку в стремлении добиться большего.

Вильгельм I к этому моменту испытывал легкое раздражение по поводу домогательств французов, но не дал этого почувствовать Бенедетти. Король резонно заметил, что никто не может ни за что поручиться «на веки вечные». Он мог лишь повторить, что его правительство за кандидатурой Леопольда не стоит. Поскольку ему нечего было к этому добавить, он отверг просьбу Бенедетти о новой аудиенции перед своим отъездом. Это не помешало королю и дипломату тепло распрощаться на вокзале. Вильгельм I исходил из того, что дальнейшие переговоры продолжатся в Берлине. В этой связи он решил оперативно известить Бисмарка о состоявшейся встрече с Бенедетти. Вечером того же дня прусский министр-президент получил довольно подробный отчет, составленный со слов монарха сопровождавшим его в поездке советником прусского внешнеполитического ведомства Абекеном.

В своих «Мыслях и воспоминаниях» Бисмарк оставил в высшей степени драматичное описание вечера 13 июля[114]. «Железный канцлер» не смог удержаться от соблазна представить дело так, будто судьба германского единства решалась в тот миг, а Пруссия была на пороге унижения[115]. Поступая так, отставной политик, безусловно, хотел напомнить нации, чем она была ему обязана. Кроме того, драматичность момента должна была оправдать в глазах читателей то, что было проделано Бисмарком далее. По версии канцлера, воспользовавшись опрометчивым разрешением короля обнародовать текст телеграммы, он сократил ее настолько, что это изменило смысл сказанного. В новой редакции дело выглядело так, будто в ответ на требование Бенедетти отказаться на будущие времена от кандидатуры Гогенцоллерна на испанский престол тому попросту указали на дверь, причем сделано это было через дежурного адъютанта.

Уже к десяти вечера «отредактированный» прусским министром-президентом текст телеграммы, вошедшей в историю как «Эмcкая депеша», был распространен большим тиражом в Берлине в качестве бесплатного приложения к газете «Норддойче Цайтунг». Бисмарк также позаботился немедленно известить об «инциденте» иностранные правительства. Всего за несколько часов «Эмcкая депеша» облетела все европейские столицы, вызвав сенсацию.

Подлинник «Эмской депеши» так и не был найден в немецких архивах, что заставляет некоторых исследователей усомниться и в том, что дело обошлось невинной