Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нас пригласили на открытие, — в голосе Дины самодовольство.
«Все так же бесцветна, — с удовлетворением отмечает Леля. — И очень постарела, тут уж никакая шуба не поможет».
— Мы были почетными гостями…
Кровь приливает Леле к лицу, оно становится пунцовым. В этой казенной роскоши дышать же нечем! Она поднимается со стула, и Дина сочувственно предлагает: «Я провожу тебя в ванную».
Значит, мертвым воздали по заслугам? «Всю стену», — сказал Фери. А знает ли он, где та стена, к которой в последний раз прислонился Генрих?
Но она несправедлива. В чем, в самом деле, виноват Фери? В том, что и он не погиб в Ухте, как старший брат? Это зависть и ревность говорят в ней, не дают дышать.
«Надо успокоиться, успокоиться», — шепчет Леля, уткнувшись в мохнатое полотенце. Ее лицо пылает, и холодная вода не в силах остудить его.
Следовало бы поехать в Коми, в Ухту. Ведь именно там он погиб. Но что увидишь, кроме леса и неба? Все же следовало бы поехать. Но девочки учились, потом Ирма выходила замуж, Марта, лишних денег нет. И уже стало казаться, что не так это важно — поехать в Ухту. Важней нечто другое, другое. Истинный памятник Генриху — его дети. Какие они — вот что важно. Сумела ли она воспитать в них его черты? Конечно, нет. Дочери бездумны, легкомысленны, и она виновата в этом. Сама внушала им не думать, на любые опасные вопросы отвечала: «Тише! Не надо об этом говорить. Тише!» Боялась стен, соседей, всего боялась.
Теперь, когда как будто можно говорить обо всем, дочерям некогда. У них своя жизнь. Ирма закончила институт, Марта уже на пятом курсе. «Я буду журналистом, как папа». Но знает ли, что такое «как папа», неясно. Они забыли отца. Но, может быть, что-нибудь прорастет? Его честность, доброта… «Все же они хорошие, добрые девочки, — думает Елена Николаевна, — но не пристрастна ли я?»
Через год встретила Муру. Отправилась как-то в ЦУМ покупать подарок для Марты ко дню рождения и встала в длиннющую очередь за какими-то диковинными импортными босоножками без задников. На дворе осень, не сезон, а за босоножками — давка. Елена Николаевна отважно ринулась к прилавку, а когда вынырнула из толпы со съехавшей набок шляпой и с заветным чеком в руках — увидела Муру.
— Ну? — так, будто они не расставались на целую жизнь, насмешливо сказала Мура. — И ты туда же?
— Босоножки… — еще не отдышавшись, пробормотала Елена Николаевна. — Для Марты…
— Сколько ей лет?
— Двадцать четыре года. А Ирме — двадцать семь.
— Значит, мы двадцать семь лет не виделись. — Лицо, в котором с трудом можно было узнать прежнюю Муру, сделалось серьезным.
— А ты знаешь, — улыбнулась Елена Николаевна. — Мы здесь и встретились в последний раз, там на улице, помнишь?
— Нет, не помню, — сказала Мура. — Как живешь?
— Живу… А ты?
— Я не живу, я доживаю, — сощурилась Мура. — Анисимова хватил инсульт, когда все началось. Вернее, кончилось. Теперь я выношу за ним горшки, вот и вся карусель.
Она внимательно посмотрела на Лелю. Та молчала.
— Между прочим, торжествуй: Чернопятов застрелился.
— Чернопятов? — спросила Леля. — Кто это?
— Не знаешь разве? Теперь, впрочем, уже никто, — сказала Мура с усмешкой. — Я тороплюсь, у меня там тетка одна с Анисимовым.
— Жанна Иоганновна? Неужели жива?
— Я думаю, она будет вечно жива. Ну, я бегу, привет!
Она стала медленно и тяжело спускаться по лестнице. «Может, догнать, хоть телефон спросить? — растерянно думала Елена Николаевна, глядя вслед толстой крашеной женщине. — Мура… Неужели я встретила Муру?! И — ничего. Пустота. Как она сказала? Привет! Как Марта…»
По дороге домой обдумывала разговор с Мурой. Чернопятов… Откуда она знает эту фамилию? Чернопятов. О-о-о! Георгий Константинович, его приход в первый раз! «Не здесь ли живут Чернопятовы?» Как же она забыла! Надо было расспросить Муру. Чернопятов застрелился. Что это должно означать? Давно уже в жизни нет загадок. Так, во всяком случае, кажется.
Но после встречи с Мурой неотступно думала не о ней, не о далекой, связанной с ней молодости — думала о Георгии Константиновиче, мучась своей виной перед ним. Где он? Жив ли? Конечно, нет. Был бы жив, непременно пришел бы. Стыдно сказать, она даже фамилии его не знает. Ни фамилии, ни адреса — ничего. Могла бы зайти к его родным, но как их искать?
Мура очень постарела. Неудивительно: столько лет прошло, вся жизнь. А того, что в ней было, для двух жизней достаточно. «Es reicht»[5], — говорил Генрих.
Как мало отпустила ему судьба!
Чернопятов застрелился. Что за непонятная загадка такая? Уже нет сил разгадывать загадки…
ТРЕЩИНА
1. ИЛЬИН
«Прошу отселить меня с дочкой от моего мужа Ильина М. И.».
Она, когда оставались одни, называла его Мишуля. Мягко так выговаривала: Мишуля. Была невысокого роста, худенькая, но сильная, никогда не уставала. Он, во всяком случае, не видел, чтобы когда-нибудь отдыхала от усталости. Валентина, ее младшая сестра, та то и дело жаловалась, что устала, замучилась, никто не помогает, «сели на мою шею, паразиты!». А Татьяна только смеялась, глядя на сердитое лицо сестры: «Ничего, твоя шея и не то выдержит».
Странно, что они — родные сестры: худенькая ласковая Татьяна и крупная, в два обхвата, с тяжелым злым лицом Валентина. Она казалась старшей еще и потому, что всегда командовала. «Ну, расшумелась, мать-командирша!» — говорила беззлобно Татьяна.
«…отселить от моего мужа Ильина М. И.». Это «М. И.» казалось сейчас особенно горьким, ужасным, соединяясь каким-то образом с ее чужим лицом, утонувшим в складках белой материи, топорщившейся в гробу.
Все время, пока стояли в морге и потом у раскрытой могилы, он видел эту материю, а на лицо старался не смотреть. Это было не ее лицо, а он хотел запомнить ее.
Сын и дочка настояли, чтобы отец после похорон не возвращался в пустую квартиру, а жил бы у них: сначала у Наташи, дочери, а потом у Илюши, сына. Дети уже давно жили отдельно, каждый в своей квартире, у каждого семья. Они были ласковые, добрые ребята и сейчас — Ильин понимал это — страдали за него больше, чем за себя. Им казалось, что со смертью матери жизнь отца тоже как бы кончилась, и чувствовали какую-то смутную вину перед ним за это: вот им есть куда вернуться после кладбища, а ему некуда, кроме как в пустую квартиру, из которой ушла жизнь.
Он пришел к себе домой только сегодня, после
