Слово за слово - Феликс Кандель

Будто у него – не у Усталло Л .Б.

– Левушка, – говорил бывало храбрый командир Потряскин, надраивая хромовые сапоги. – Не надо задумываться, Левушка. Надорвешься. Пошли лучше по бабам. С получки сам Бог велел.

– Это ваш Бог велел, – отвечал Усталло Лев Борисович. – А я, между прочим, мужской закройщик, товарищ командир Потряскин. Женщины не по моей специальности.

И краснел безо видимой причины.

Он был единственным в своей портняжной мастерской, кто не пил, не курил, в складчинах не участвовал и истово копил деньги для дочки своей Любочки. Потом стал копить для внука своего Димочки.

Ненавидели его за это страстно, всем портняжным коллективом.

В день получки он вставал первым у кассы. Всегда самым первым. И ждал потом долго, пока откроют.

– Не достанется, что ли? – хихикали сослуживцы.

– Достанется – не достанется, – отвечал Усталло Лев Борисович, – этого я не знаю. Я получу свое, а там как хотите. Еще деньги кончатся, или их вообще отменят. Нет, нет, рисковать я не могу. Я получу. Я получу, а вы как знаете.

И уносил домой до копеечки.

– Папа, – сказала Любочка однажды. – Давай уже не увиливай. Даешь согласие или нет?

Усталло Лев Борисович повел на нее измученным глазом.

Он с вечера еще догадался об этом, когда она шушукалась в углу со своим блондинчиком, и юркнул поскорее в постель.

– Я больной, – сказал он и спрятался под одеялом от нависшей ответственности.

Ночью был приступ. Приезжала неотложка. Делали укол в вену. На столе, в пепельнице, горкой лежали ампулы с обломанными головками.

– Ты не больной, – сказала Любочка. – Ты здоровый. Притворяться будешь перед врачами.

И отдернула одеяло.

– Дай мне умереть, безжалостная! – закричал Усталло Лев Борисович без особой уверенности в голосе. – А потом делай, что хочешь.

– Ты не умрешь, – сказала Любочка. – Тебе еще рано.

Над кроватью, в фигурной рамочке, висел на стене дедушка Усталло в ермолке, праздничной капоте, с бородой до пояса. Лев Борисович взглянул на него, глазами в глаза, будто посоветовался.

– Любочка, – спросил жалобно, – кто будут твои дети?

– Люди, папа.

– В паспорте есть графа, Любочка.

– Люди, папа.

– В анкете есть пункт.

– Люди, папа!

– Твой дед был еврей, Любочка.

– Люди, папа, люди!

– Люди, – повторил упрямо Усталло Лев Борисович, – это я понимаю. А какая у людей будет национальность?..

"Лев Борисыч! – написал блондинчик из Иерусалима. – Дорогой! Вам уже нечего беспокоиться. У матери еврейки и ребенок еврей: такие уж тут законы. А я со своей голубой немецко-шведско-литовской кровью вроде бы ни к чему..."

И Лев Борисович улыбнулся на расстоянии.

Он был замечательный закройщик, Усталло Л. Б., давно бы стал заведующим портняжной мастерской, если бы не один серьезный дефект.

Усталло Лев Борисович косил от рождения на сторону и не смотрел поэтому людям в глаза.

А это всегда подозрительно.

Вернее сказать, он смотрел, и только в глаза, но они этого не ощущали и числили за ним всякие козни.

– Лев Борисович, – говорили ему на примерке неусыпные наши "органы". – Куда это вы смотрите, дорогой?

– На вас, – отвечал Устало, рот полон иголок.

– На нас... Мы вон они где, а вы куда уставились?

– Да у меня косоглазие, – оправдывался по привычке. – Еще с детства. Один глаз на вас, другой на Кавказ.

– За Кавказ... – поправляли "органы" со смутной усмешкой. – Лечиться надо, Лев Борисович.

– Ладно. Проживу и так.

– Вам ладно – нам не ладно.

– Да оно не лечится! – и иголки чуть не глотал от ужаса. – Оно у меня прогрессирующее!

– А мы принудительно, – отечески шутили "органы" и уходили в свои кабинеты, широкогрудые и крутозадые.

Усталло Лев Борисович пугался всякий раз несказанно и поскуливал потом под одеялом всю бессонную ночь.

– Товарищ Усталло, – выговаривали ему за это Соня и Броня, подучившись на досуге политграмоте, – разве вы не видите вокруг приметы нового? Разве вы не знаете, что новое пробивает себе дорогу в борьбе со старым?

Этого он действительно не знал.

Он знал одно в своей жизни, Усталло Л. Б. Семью свою. Дочку свою Любочку. Внука своего Димочку. И этого еще, блондинчика, которого – хочешь не хочешь – надо теперь терпеть.

А блондинчик был какой-то странный у них, едкий, с подковырками, а когда говорил, очень хотелось ему поверить, хоть и не верилось ему совсем.

– Маму, – рассказывал он при знакомстве, – я почти не видел. Она была очень занята на работе, и поэтому рожала меня домработница.

Усталло Лев Борисович тут же пугался и жалобно смотрел на дочку свою Любочку.

– Он шутит, – успокаивала Любочка, но утешения это не приносило.

Он не укладывался никак в немудреные усталловские рамки, этот блондинчик, и топорщился там неуминаемо.

Звали его почему-то – Август.

– Наш ренессанс, – говорил Август за чаем, – это муха, которую впустили между двумя стеклами. Раньше она билась о внутреннее стекло, теперь бьется о наружное.

Вот и пойми тут.

Август закончил финансовый институт и в конце года подводил баланс собственной жизни. По всем показателям.

Работал он почему-то в кочегарке.

– В будущем году, – пугал он Любочку, – берем садовый участок. Задача номер один: побольше навоза на квадратный метр.

– Никакого навоза! – отбивалась Любочка. – В будущем году мы будем в Иерусалиме.

– Что? – вопил долговязый Август. – Ты хочешь сделать из меня пушечное мясо?

– Какое из тебя мясо? – отвечала на это Любочка. – Так, рагу на косточке.

И притиралась к нему под бочок.

– Что они от нас хотят? – говорил Август после очередного допроса. – Мы разве виноваты, что появились на свет? Мы антитела. Мы во спасение. Организм сам нас вырабатывает, чтобы излечиться от инфекции. Так какие же к нам претензии?

Но у властей был свой резон.

– Август! – умолял Усталло Лев Борисович. – Ну поверь мне! Я знаю эти "органы" как облупленные. Через мои руки прошли все их ЧК, ГПУ, НКВД и КГБ в натуральном виде. Они тебя не поймут, Август. Это для них сложно. А когда они чего-то не понимают, им это не нравится.

– Лев Борисович, – говорил на это Август. – Дорогой! Я с детства был талантливый ребенок. На папу и на маму не похож...

Перед отъездом Усталло Л.Б. сказал зятю:

– Август, – сказал он, – я знаю, что ты болтун. Но стань один раз серьезным, Август, я тебя очень прошу. Когда будешь писать оттуда, хвали побольше, ври, если надо, – это не помешает, но для меня, только для меня, Август, припиши сбоку: "Лейбеле, это серьезно". И я буду знать тогда, где правда, а где твои глупости.

И пришло письмо из Иерусалима – к радости стариков :

"Мы живем в центре абсорбции (Лейбеле, это серьезно) . У нас на троих две комнаты (Лейбеле, это серьезно). Мы учим иврит, получаем стипендию, которой хватает на одну только еду, и потому я сторожу по ночам (извини, Лейбеле, но и это серьезно). Когда я пришел получать наш багаж, чиновник спросил: "Где твое пианино?" "Нет пианино", – сказал я. "Как это нет? – удивился он. – Все русские привозят пианино" (а вот это, Лейбеле, совсем уж серьезно: мы не привезли с собой пианино, а могли бы его тут продать)".

И Усталло Лев Борисович тут же купил по случаю подержанное пианино "Заря" и стал ждать разрешение на выезд.

– Поклонитесь там, – попросил как-то Лазуня Розенгласс. – Земле поклонитесь, солнцу и небу. Скажите им: есть, мол, на свете Бобчинский-Добчинский, от которого низкий поклон.

– Кто это Бобчинский? – спросил Усталло Л.Б.

– Есть такой.

Лев Борисович не всё понял из сказанного, но переспрашивать не стал.

Этому он научился в "органах".

– Поехали с нами, – искушал он Лазуню. – Чего вам терять?

– А Маню, – говорил тот. – Куда я ее дену?

– И Маню с собой.

– Так я тебе и поехала, – бурчала Маня с лежанки. – У меня тут гора печали, не сдвинуть. Детки мои тут – по всей земле рассованы...

Потом Лазуня умер, а Льву Борисовичу подарили кота. Большого и лохматого. Не иначе, с дворовой помойки.

Это был редкий кот. Замечательный кот. Кот-знамение. Он переходил из семьи в семью безостановочно. Уже не помнили, кто был его первым хозяином. Уже не знали, когда это началось. Знали только одно: та семья, куда попадал этот кот, тут же получала разрешение на выезд.

За котом стояла очередь. Из-за кота ссорились. Лев Борисович получил его по блату, после того, как скроил одной даме элегантное пальто, в котором не стыдно прошвырнуться и по Парижу.

Кот сбежал из семьи Усталло тут же, после подачи документов на выезд.

Назад, на помойку.

– Это плохой признак, – сказали знающие люди.

И Усталло Лев Борисович получил отказ.

– Ваш выезд, – сказал ему инспектор с паузой, – противоречит.

И зевнул от омерзения.