Южный Календарь (повесть и рассказы) - Антон Александрович Уткин

и пошел вперед. Женщина, склонив голову, шагала за ним. Один раз она оглянулась. Василий Александрович видел, как свет фонаря прокатился по стальной ручке тележки; потом они зашли в тень, и сумрак поглотил их окончательно.

Когда на следующий день Василий Александрович проснулся, в купе было пусто. Случались еще остановки: и ночью, и ранним утром сквозь сон он слышал торопливую речь, шорох обуви и поклажи, однако к нему никто не сел. Поперек соседней полки криво лежал свернутый матрас с подушкой внутри – в том самом положении, в каком оставил его ночью Василий Александрович. Полосатый чехол матраса слез, и его край болтался вместе с вагоном, а в солнечном воздухе беспорядочно плавали невесомые ворсинки. Солнце висело вровень с пыльным окном в голубом небе над пространством поблекшей степи и, казалось, катилось наперегонки с поездом. Василий Александрович вспомнил ночь, голос заводного Володи, смех проводницы из девятого вагона, женщину с мальчиком и коробки с инжиром. Коробки стояли на полу, одна на другой.

«Что же мне с этим делать?» – растерянно думал Василий Александрович, озирая коробки. Одна была перевязана розовым жгутом, другая черным проводом. Он подтянул к себе верхнюю, поднял крышку и заглянул внутрь. Инжир был чернильно-фиолетовым, темным, как почерневшие луковицы, зеленые его хоботки чуть подсохли на срезах. «Что же мне с ним делать?» – снова подумал Василий Александрович, с усилием подвигая верхнюю коробку.

Ослепительный круг солнца неуклонно поднимался по небосклону, не вырываясь вперед, ни на полметра не отпуская летящий поезд. На пригорках были разбросаны деревни, шиферные крыши домов белели, отбрасывая потоки солнца, повсюду угадывались признаки осени, убранные поля, бесчисленные брикеты соломы. По извилистым оврагам тянулись пепельные ветлы, но настоящего леса еще не было, и пустые пригорки желтели неяркой краской увядания. Земля жила, и еще жил инжир в душной темени коробок. Мимо окна, мелькая зелеными скамьями, просвистела пригородная платформа. Василий Александрович прильнул к окну. Скоро, наверное, Воронеж, подумал он, как-то незаметно для себя запустил руку в коробку и стал есть тяжелые, размякающие в пальцах плоды.

1998

Подожди

Они договорились, что она отправится первой, на неделю раньше, а он закончит дела и приедет восемнадцатого. Но ему удалось освободиться и выгадать один день, и он решил лететь, не дожидаясь условленного числа.

Эти чудом образовавшиеся лишние сутки были, как сэкономленные деньги или как нежданное наследство, и поэтому требовали особенного применения. В аэропорту вылета случилась трехчасовая задержка, и самолет приземлился в Симферополе уже ночью, но это его не беспокоило, – напротив, опоздание вышло кстати и позволило растянуть удовольствие.

На время путешествия приветливость стала его главным чувством. Он был готов на всякую услугу, но услуг, по видимости, никому не требовалось.

Едва ступив с трапа, он купил цветов – настоящих южных. Розы были свежие и душистые, стоили дешево, но, впрочем, их стебли все равно кололись. Сухой и плотный воздух, теплый запах земли и растений, которые уже утопали в темноте, говорок извозчиков – все это казалось немножко подзабытым, но родным. В предметах, покрытых сумраком, угадывалась сказочная красота, обещавшая еще преобразиться с наступлением дня. Хотелось жить красиво, романтически безумствовать, и даже красиво мыслить, двигаться беспрестанно, пересекать расстояния, переноситься с места на место, творить чудеса и сюрпризы и переживать разнообразные приключения.

Из окна машины он смотрел на темные гряды гор, теснящих витую дорогу, на фары встречных машин, на свой букет, на небо и представлял, как проберется в комнату, как поставит букет, воображал, как она увидит его утром, ее изумление, какое будет у нее лицо, как она скажет, по своей привычке – <…>, а может быть, именно этого она и не скажет, но скажет другое, такое же милое и обещающее. Водитель что-то рассказывал, не умолкая ни на минуту, но он его почти не слушал, только кивал и поддакивал из вежливости, а то, что достигало его сознания, казалось ему значительным и чрезвычайно интересным.

Во всем этом было что-то и от приключения, и от сказки – от всего понемножку.

«Да, жизнь – это сказка, – подумал он. – Сказка с плохим концом». И ему сделалось еще веселее.

Он сразу нашел дом, который со стороны улицы скрывала череда кипарисов с пересохшими нижними лапами. Он хорошо помнил его с прошлого лета, ничто не изменилось за год. Он постоял, поглядел вокруг, – гряду холмов, уступами спускающихся к морю, венчало сверкающее полукружие – просунул руку в прутья решетки, нащупал защелку калитки и осторожно ее отодвинул. Узкий двор темнел под шапками листвы, между веток садика проникал свет луны и рваными пятнами усеивал бетонное покрытие дорожек.

Хозяйские окна выходили на тихую улочку, на кипарисы. Огонь нигде не горел – ни у хозяев, ни у постояльцев, да и было уже очень поздно. В глубине двора светлел побелкой гостевой флигель. Одну его стену заливало лунным светом, на ней четко выделялись неподвижные тени деревьев. Луна поднялась бледная и имела здесь зеленоватый оттенок.

Цветы надо было куда-нибудь поместить – он опустил сумку с плеча на крылечко, тихо прошелся по двору в поисках сосуда, и, ничего не найдя, неслышно прошагал вдоль стены к окну и вдруг остановился, застыл. Распахнутое внутрь окно, казалось, дышало теплой темнотой, будто некий живой организм. Старая кровать с металлической сеткой дрожала от напряжения, как растянутый эспандер, пружиня тела и присовокупляя ко вздохам людей свои железные выдохи.

«Да ну», – усмехнулся он, как будто махнул рукой.

Ему мерещилось, что он различает самый пар, отработанный торопливыми ласками.

– Подожди… подожди… – вырвался наружу женский голос. В нем чувствовалось что-то покорное, липкое.

При звуках ее голоса его пробрал озноб. Его охватило желание ворваться в комнату, зажечь свет, крикнуть, но он себя удержал. «Подожди», – сказал он себе с какой-то злобной радостью и остался смотреть. Потом присел в стороне от окна, привалившись спиной к стенке домика. Потаенная жизнь комнаты повергла его в оцепенение.

Неподвижная остроконечная бахрома черешни почти касалась его головы. Букет, напитанный отрешенным светом, лежал на выщербленной опалубке, трещины, извилисто бежавшие от стены к сухой земле, казались реками географической карты. Воздух едва ощутимо стал набирать прохладу и передавал ее вещам. В промежутках листвы поблескивали жирные, как ягоды, звезды – одни голубоватые, другие – золотистые.

Через некоторое время он привстал и снова стал смотреть в комнату. «Для чего я здесь стою?» – думал он, но не мог сделать ни шагу прочь. «Я ухожу», – решал он, и стоял, будто приколоченный, и не мог