Вдовец - Жорж Сименон

Только что, при помощи суммы денег, оказавшейся значительно больше той, на какую он рассчитывал, он пустил в ход некий механизм, который теперь уже без дальнейшего его участия препроводит на кладбище деревни Эснанд девушку, десять лет назад уехавшую оттуда в Париж.

Теперь все подписано, все расходы предусмотрены, вплоть до оплаты мальчика в церковном хоре. Отныне он, Бернар Жанте, уже не имеет к этому делу никакого отношения, и, как только что дали ему понять, лучше ему вообще держаться подальше.

Он шел по Бульвару, где-то далеко погрохатывал гром, ветер гнал вдоль тротуаров клубы пыли, и он вдруг почувствовал, что хочет быть там, на платформе, стоять незамеченным среди толпы провожающих, когда станет отходить поезд.

Он чуть было не повернул обратно, чтобы спросить у служащего похоронного бюро, уверен ли тот, что вагон с гробом прицепят к пассажирскому поезду.

Потом раздумал. Не было у него сил ждать до пяти часов, а, главное, присутствовать при том, как тесть и теща, влезают в вагон со швейной машинкой и платьями Жанны.

Он все шел и шел, пот катился по его лицу, он не останавливался, чтобы обтереть его. Вчера тоже он вот так без конца ходил, но сегодня у него была определенная цель.

Он добрался до набережных, пошел вдоль Сены и, дойдя до Аустерлицкого моста, остановился против нового здания, в котором находилось то, что прежде именовалось моргом, а теперь было Институтом судебной медицины.

С фасада здание можно было принять за крупное коммерческое предприятие или же высшее учебное заведение. Какой-то грузовик непривычной модели стоял у входа. Никто из здания не выходил и туда не входил. За телом Жанны еще не могли приехать, должно быть, привезли кого-то.

А что, если попросить, позволят ему войти туда, хотя бы побыть в коридоре? Он поколебался. Нет, лучше не надо. Начали падать крупные капли дождя, они отскакивали от поверхности Сены, стучали по мостовой. Прохожие бегом бросились искать, куда спрятаться от дождя. В несколько минут тротуары стали блестящими, из-под колес машин во все стороны летели брызги.

Он стоял и улыбался. Это была безрадостная улыбка, та самая, которую хорошо знала Жанна и которая всегда вызывала у нее недоумение.

— Чему ты улыбаешься?

— Ничему, — отвечал он.

— Словно насмехаешься.

— Никогда я над тобой не насмехался.

— Над кем же тогда?

— Ни над кем.

Ему захотелось снять шляпу, чтобы дождь мог свободно струиться по его волосам, пока он вглядывался в окна этого огромного здания — так делают родители в начале учебного года, пытаясь угадать, где, за каким окном находится класс, где учится их дитя…

Жанна была здесь, за этими стенами, уже недолго оставалось ей до того путешествия, которое она проделала лишь один-единственный раз и которое теперь ей предстоит проделать в обратном направлении.

— Бернар, ты счастлив?

Всегда она задавала ему этот вопрос в ответ на его странную улыбку.

— Почему ты не отвечаешь?

— Потому что не знаю, что отвечать.

— Значит, несчастлив?

— Я не несчастен.

Она настаивала:

— Но и не счастлив?

Он молчал.

— Из-за меня, да?

— Нет.

— Ты в этом уверен?

— Уверен.

— И не жалеешь?

— Нет.

В такие дни, немного позже, он слышал сморкание в соседней комнате. Она старалась плакать беззвучно.

Оба они проявили много терпения друг к другу. Их совместная жизнь потребовала от них огромного усилия, вернее, множество маленьких, чуть ли не ежедневных усилий.

Должно быть, полицейский в мокром дождевике, регулировавший движение, недоумевал — что он делает здесь, этот большой, неуклюжий человек, неподвижно стоявший на краю тротуара под дождем. Откуда было ему знать, что это последнее их свидание. Через стену. Другого им не позволили. Впрочем, если бы и было другое, какой бы в нем был смысл?

— Ты счастлива, Жанна?

Она поспешно улыбнулась ему, слишком поспешно. Уж на это она была мастерица — в одну минуту могла зажечь искорки в своих глазах.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что не уверен, что ты со мной счастлива.

— Ты же знаешь, ты самый-самый лучший человек на свете.

Нет, не так она говорила…

— Когда ты со мной — счастлива…

«Когда ты со мной!» Он часто думал над этой фразой. Восемь лет он наблюдал за ней. Иной раз ему казалось, что все в ней ему понятно. А иногда вдруг брало сомнение — может быть, он заблуждается, не понял ее с самого же начала?

— Тебе никогда не бывает скучно?

— С чего это мне будет скучно?

Из своей мастерской он, бывало, прислушивался, когда они с Пьером сидели в столовой. До него доносились взрывы смеха, отдельные фразы, которые ничего особенного не значили, но говорились таким веселым тоном…

Иногда по вечерам, когда она лежала на своей кровати, ее вдруг охватывало какое-то смятение, — он научился распознавать это по тому, как она ворочается с боку на бок и еще по какому-то ее особенному прерывистому дыханию.

— Тебе не спится?

— Да.

Он не спрашивал, почему. Шел в ванную комнату, приносил ей таблетку гарденала и стакан воды, чтобы запить.

— На, пей.

— Ты устал от меня, да?

Он молча проводил рукой по ее волосам.

— Когда-нибудь устанешь… Волей-неволей… И тогда…

Его куртка уже вся пропиталась водой, рубашка прилипла к телу, туфли насквозь промокли.

В последний раз он взглянул на окно, мысленно прощаясь с ней. Грузовик неподвижно чернел у входа. Вышел какой-то человек, раскрыл зонтик и стал махать руками, подзывать такси.

Надо уходить. Не к чему ему дольше здесь стоять. Он зашагал прочь, и у него достало твердости ни разу не оглянуться. Он рад был, что приходится преодолевать порывы ветра, и шел вперед всегдашней своей раскачивающейся походкой, по которой его узнавали издали.

— Да мне достаточно за двести метров увидеть одни только твои ноги…

Она ведь тоже постоянно наблюдала за ним, знала его привычки, его странности, его причуды, она сразу же замечала то едва заметное подергивание верхней губы, которым сопровождается у него всякое волнение. Не обязательно сильное и не обязательно по серьезному поводу. Напротив, этот тик обычно возникает из-за какого-нибудь пустяка — промелькнувшей мысли, воспоминания, сказанного слова, случайного взгляда прохожего.

— Что с тобой, Бернар?

— Да ничего…

— О чем ты думаешь?

— Я вообще ни о чем не думаю.

Она старалась догадаться — молча, упорно. Это раздражало его. Он знал, что в девяти случаях из десяти она в конце концов догадается, и даже если ничего не скажет, все равно ему это было неприятно, — не любил он, чтобы ему лезли в душу.

А он не ошибся, он знал, что так будет: теперь, когда все это — тело, похороны, документы, полиция, родные — уже позади, он вновь стал чувствовать себя наедине с ней.

Мимо проходил автобус, он вдруг прыгнул в него на ходу, прочитав маршрут. Пассажиры отшатывались от него, он был насквозь мокрый. Попытался было закурить, но папироса тут же развалилась в его мокрых пальцах.

Ну ничего, ничего. Все равно он узнает правду, он ведь не потерял надежду найти письмо. Сегодня суббота. Завтра воскресенье, с утра он засядет за работу для «Искусства и жизни». Хоть бы и завтра тоже был дождь, он любит склоняться над своей чертежной доской перед окном, выходящим на бульвар, когда по стеклу зигзагами струится дождь.

Он не будет больше обедать в ресторанах, даже сегодня уже не будет. Он должен немедленно вернуться к тому распорядку жизни, который был заведен у него прежде, до Жанны.

С первых своих дней в Париже, в ту пору еще, когда он случайно обнаружил у ворот Сен-Дени эту квартирку, до того запущенную, что никто не решался ее нанять, он положил себе за правило: готовить самому. Утром ходил в магазин, покупал мясо, вареные овощи, сыр, фрукты, иной раз что-нибудь печеное. Вернувшись, зажигал газ, наливал в кастрюлю воды, накрывал для себя на стол.

Он почти никогда не оставлял после себя грязной посуды, а для уборки подрядил женщину, которая приходила всего на полдня один раз в неделю. Теперь, должно быть, ее уже не найти. Она была вдовой полицейского. Если даже она еще и жива, то, должно быть, слишком стара и уже не работает.

Что отвечать, если мадемуазель Кувер снова станет спрашивать его насчет похорон? Ему не хотелось оскорблять ее чувства. И консьержки тоже. Он всегда старался не оскорблять ничьих чувств.

Он скажет им, что семья его жены настояла, чтобы Жанна была похоронена в родной деревне. Ведь это почти правда. Хотя и не совсем. Стало правдой, как ни странно. И тем не менее, ведь было же у него право привезти Жанну сюда…

Он вошел в сверкающую чистотой молочную лавку госпожи Дорен, у которой пышная высокая грудь доходила до самого подбородка. Она скорбно глядела на него.