Души чистилища - Проспер Мериме

Едва рассвело, он быстро встал и отправился на охоту. Движение и свежий утренний воздух мало-помалу успокоили его, и, когда он вернулся в замок, впечатление, вызванное картиной, рассеялось. Он сел за стол и много пил. В голове у него слегка шумело, когда он отправился спать. По его приказанию постель была приготовлена ему в другой комнате, и вы легко можете догадаться, что он не распорядился перенести туда картину, но он сохранил о ней воспоминание настолько сильное, что опять долго не спал.

Впрочем, ужас не пробудил в нем раскаяния, и он не упрекал себя за свою прежнюю жизнь. Он все так же был занят затеянным им похищением и, отдав слугам все необходимые приказания, выехал один в Севилью в часы дневного зноя, чтобы прибыть туда к ночи. Действительно, уже спустилась ночь, когда он подъехал к Торре дель Льоро[45], где его ждал слуга. Дон Хуан поручил ему коня и спросил, приготовлены ли портшез и мулы. Согласно его приказанию они должны были ждать его на одной из ближайших к монастырю улиц, чтобы он мог быстро дойти до них с Тересой, но при этом не настолько близко, чтобы вызвать у ночного дозора подозрение, если тот наткнется на них. Все было в порядке, приказания были выполнены в точности. Дон Хуан заметил, что у него остается еще целый час до того времени, когда он должен был дать Тересе условный сигнал. Слуга набросил ему на плечи большой темный плащ, и он вошел один в Севилью через ворота Трианы[46], закрыв лицо, чтобы его не могли узнать. Жара и усталость заставили его присесть на скамью среди пустынной улицы. Он принялся насвистывать и напевать песенки, приходившие ему на память. Время от времени он поглядывал на часы, досадуя, что стрелка подвигается страшно медленно… Внезапно слух его поразило мрачное и торжественное пение. Он сразу догадался, что то было пение похоронное. Вскоре за углом показалась процессия, направлявшаяся к нему. Два длинных ряда кающихся с зажженными свечами в руках шли впереди гроба, покрытого черным бархатом, его несли несколько человек, одетых на старинный лад, седобородых, со шпагой на боку. Шествие замыкалось двумя рядами. Вся эта процессия подвигалась медленно и важно. Не было слышно шума шагов по мостовой — можно сказать, все фигуры скорее скользили, чем шли. Длинные, прямые складки одежд и плащей казались неподвижными, как мраморные одеяния статуй.

При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую болезнь. Он ответил загробным голосом:

— Графа дона Хуана де Маранья.

От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.

«Я ослышался, — сказал он себе, — или старик ошибся».

Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis»[47]… Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:

— Кого это хоронят?

— Графа дона Хуана де Маранья, — отвечал монах глухим и страшным голосом.

Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших грозное «Dies irae»[48]. Дону Хуану казалось, что он слышит хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как мрамор.

— Ради Бога, святой отец! — воскликнул он. — За кого вы мо — литесь и кто вы такой?

— Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, — отвечал священник, устремив на него взгляд, полный скорби. — Мы молимся за его душу, погрязшую в смертном грехе, а сами мы — души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана де Маранья.

В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для похищения доньи Тересы.

— Время настало! — прозвучал голос из темного угла церк — ви. — Время настало! Он наш!

Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, сбросив крышку на землю, повторил:

— Он наш!

В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и, вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться на гроб…

— Иисусе! — воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.

Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водой. Но, видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни говорили, что он пьян, другие — что сильно избит по приказанию какого-нибудь ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных, не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея, пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и что сталось с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали, что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем приказал привести к нему исповедника.

Все были этим изумлены, так как его нечестие было хорошо известно. Многие священники, к которым обратились его слуги, отказались идти к нему, уверенные, что он хочет сыграть с ними какую-нибудь злую шутку. Наконец один доминиканский монах согласился отправиться к нему. Их оставили наедине, и дон Хуан, бросившись на колени перед монахом, поведал бывшее ему видение, затем покаялся в своих грехах. Пересказывая все свои преступления, он после каждого останавливался, спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как он, получить у Бога прощение. Монах отвечал, что милосердие Божие безгранично. Посоветовав ему быть твердым в своем раскаянии и произнеся слова утешения, в которых церковь не отказывает величайшим преступникам, доминиканец удалился, обещав прийти вечером. Дон Хуан провел весь день в молитве. Когда доминиканец пришел снова, дон Хуан сказал ему, что он принял решение удалиться из мира, где совершил столько бесчинств, и постараться искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя запятнал. Монах, тронутый его слезами, ободрил его как мог и, чтобы испытать, хватит ли у него мужества осуществить свое решение, нарисовал грозную картину суровости монашеской жизни. Но всякий раз, как он описывал новый способ умерщвления плоти, дон Хуан восклицал, что это пустяки и что он заслуживает еще более строгого обхождения.