ПУТНИК часть I - Игорь Срибный

                 - Ну, не один, дочка, не один! – вступил в разговор ее отец. – Услышав выстрелы и взрывы гранат, к больнице пришло около тридцати селян, которые тоже вступили в бой. С десяток бандитов мы уничтожили на улице. Правда, еще человек пятнадцать ушли задами, когда хорунжий Филина завалил.

                 - Правда? – встрепенулась девушка. – А где он?

                 - Да не нужно тебе на него глядеть. Сербин ему прямо в переносицу попал, снес полчерепа. Тебе это не доставит удовольствия.

                 - А откудова ж знаете, что это Филин? – недоверчиво спросила девушка.

                 - А только у него была бекеша, из генеральского сукна пошитая и белыми смушками отороченная. И пленный бандит на него указал еще. Так что, точно он. Вот видишь, и Филина приговорил твой Сербин…

                - Чего это он мой? – вспыхнула Фросенька. – Ничего не мой! Просто больной, за которым я присматриваю…

                - Да уж, так присматриваешь, что и домой носа не кажешь, - ухмыльнулся в густую бороду отец. – Ладно тебе! Отца же не обманешь, отцовский глаз все видит!

                - Папка! – Фросенька грозно сморщила чистый лобик и стрельнула глазами в сторону Сербина, не слышит ли?

                - Ладно, ладно, - добродушно пробурчал отец. – Такого зятя я с большой радостью в дом приму. От же отчаянной храбрости человек, а!

                Димка, все это время что-то обсуждавший с доктором, обернулся к остальным и сказал:

               - Ну что? Скоро подъедут наши медики, и мы заберем товарища Сербина в Ростов, где его будут лечить военные хирурги. А …

               - Не отдам! – Фросенька решительно топнула ножкой. – И не думайте дажить! Не отдам!

               - Фрося, - голос доктора звучал, чуть ли не жалобно. – Где ж мы его лечить-то будем? Ты ж сама видишь – нет больше больницы нашей, уничтожена племенем бесовским начисто… Ведь нет у нас больше никаких условий для  лечения любезного твоему сердечку Сербина Леонида…

               - Есть!- непререкаемым тоном ответила девчушка. – Домой к себе заберем, правда, пап? В свою комнату положу его – там чисто и уютно ему будет. Никому не отдам его, ни в какой Ростов!

               - А меня никто ни о чем не спрашивает уже? – вдруг раздался слабый голос с койки больного. Все головы, как по команде, повернулись к нему.

               - Не могу я огорчить Фросеньку, - так тихо, что окружающим пришлось склониться над его головой, произнес Сербин. – Она и так со мной эту ночь пережила, ни на шаг не отойдя. Можно сказать, своим телом меня прикрывала.

               Путник надолго замолчал, собираясь с силами. Затем снова тихо заговорил…

               - Да, и к доктору – Михал Артемычу я привык, доверяю ему. Остаюсь! – поставил точку в разговоре Сербин.

               Военком Соловьяненко только развел руками.

               - Но у нас к вам еще будет очень серьезный разговор, товарищ Сербин, - произнес он. – Выздоравливайте, набирайтесь сил. Все, что нужно, мы обеспечим.

              Военные вышли, а Иван Мастеровенко и доктор стали готовить Леонида к перевозке в дом Мастеровенковых. 

Глава 17

                  К концу февраля Путник уже вставал с кровати и понемногу гулял с Фросей по усадьбе Мастеровенковых.

                  Рубец на спине, разошедшийся в некоторых местах после перестрелки в больнице, полностью затянулся, покрывшись тоненькой, прозрачной кожицей багрового цвета.

                  Покой и тишина, коими окружила его Фрося в доме своего отца, ее ненавязчивая любовь, постепенно ломали жесткий характер Леонида, делая его мягче и покладистее. Трудовая жизнь в многолюдном подворье Мастеровенковых, занятых мирным, созидательным трудом, была непривычна Леониду, но настраивала на спокойный, благодушный лад, хоть и не ложилась на сердце. Слишком живы еще были воспоминания о прожитой военной жизни, а более того, о зверствах, учиненных бандой Сердюка на родном хуторе…

               Хозяин дома – Иван Лукич избегал разговоров на темы политики и новой власти, и лишь однажды, глубоко вонзив вилы в копешку сена, грустно сказал:

               - А ить придет время, не за горами уж оно… Придет… И отберут у нас всё голодранцы – и мельницу, и кузню, и скотину, и землицу нашу – всё отберут!

               - Это почему же, Лукич, ты так думаешь? – спросил Сербин.

               - А потому, работать на земле никто не хочет. Всё хотят в одну коммунию свести и сообща, значит, пользоваться. А хозяином над коммунией поставить самого ярого злыдня – Пашку Коробченка, который своего хозяйства не создал по причине лености своей непобедимой, но зато орет больше всех на митингах, что объединять всё сельское хозяйство в коммунию надо.

               - Не пойму, зачем это? Ведь каждый на своей земле хозяин! И каждый знает, как получить от своей земли урожай, способный семью прокормить! Отдай землю в общее пользование, она же ничья будет… Какой за ней уход тогда?!

               Иван Лукич внимательно посмотрел на Сербина и сказал:

               - Вот то-то же! Обчее – значит, ничье! Бери, что хошь! Всё обчее… Ох, наплачемся мы ишо, Ленька!

               - Да не бывать… - вдруг завелся Сербин…

               - А ну, цыть! – оборвал его Иван Лукич. – Тебя все одно воевать заберут, так что не встревай в наши дела! Может, хочь Фросеньку убережешь… Да детишков нарожаете, продлите родовы нашие…

               - Да не пойду я больше воевать! – в сердцах выпалил Сербин.

               - И думать забудь, чтобы новой власти противиться! – Лукич вырвал вилы из стога. – Ты не смотри, что Димка Соловьяненко сосунок ишо!  Шлепнет за саботаж, и рука не дрогнет! Не ты первый! На базаре он собственноручно поставил к стенке пять бабок хуторских, и как спекулянток расстрелял… Ему жизнь человечья – ништо!

               - Так чем же он тогда от Сердюка отличается? – в сердцах выпалил Леонид, не думая, что бьет хозяина в больное место.

               - Тьфу т-ты, твою мать! – выругался Лукич. – Да тем, что ему государство дозволяет творить суд и расправу! Понял, ты?! А Сердюк от свово имени творит тож самое… Вот и вся разница… Но от разницы до разницы расстояние как от Кремля до нашего моря Азовского… Вот так вот, зятек! Иди, не мешай работать!

                Путник ушел в горницу и долго лежал, уставившись в потолок, думая свои невеселые думы.

                Но жизнь шла своим чередом. Здоровый организм постепенно побеждал недуг, назревала на дворе ранняя весна, и Леонид постепенно забыл о разговоре с Иваном Лукичем у овина. К весне решил Путник принарядиться, поскольку все его обмундирование, принесенное с войны, пришло в полную негодность. 

               Из английского офицерского сукна, которое он вез в подарок отцу, местный портной Изя Шор сшил ему шикарную бекешу, оторочив ее каракулем нежно-бежевого цвета, и подарив Леониду от себя такую же папаху. Разобрав вьюки, Сербин раздарил все, что у него было, селянам – отцу Фроси – Ивану Лукичу и ее братьям, братьям Макосеям, доктору Михаилу Артемовичу, ну и, конечно, Фросеньке, которая теперь щеголяла в халате из пурпурного китайского шелка, расшитого золотыми драконами, вызывая зависть у сельских подружек.

               Путник сам не заметил, как у него возникла какая-то особая привязанность к девушке. Когда она уходила по делам в больницу или на базар и долго отсутствовала, неясное чувство тревоги не покидало его, вплоть до ее возвращения. Когда же она, румяная с мороза, входила в дом, и начинала о чем-то весело щебетать с отцом, матерью или братьями, у него вдруг просыпалось доселе незнакомое чувство ревности. Хотя он прекрасно понимал, что это ее родня, и его отношение к ней – это совсем другое…

                И лишь Мария – старшая сестра Фросеньки и зазноба Сашки Сердюка, вызывала у Путника смутную тревогу. Мария никогда не разговаривала ни с ним, ни с Фросей, не садилась за общий стол, если за столом сидели они, а ее взгляд, который иногда перехватывал Сербин, живо напоминал ему мертвый, завораживающий взгляд азиатской кобры….

                Когда Путник стал ходить, Мария, как будто нарочно, стала неожиданно появляться в самых неожиданных местах, «нечаянно» налетая на него всей массой своего крепко сбитого тела двадцатипятилетней женщины, выросшей на крестьянском труде. И однажды, таки сбила его с ног, когда он без Фроси пошел в уборную, расположенную далеко в леваде. Путник навсегда запомнил ее торжествующий взгляд, которым она смотрела на его тщетные попытки подняться без посторонней помощи…

                 Он, да и не только он, а наверно, вся большая, дружная семья Мастеровенко, с облегчением вздохнули, когда она вдруг объявила, что уезжает в Ростов, где ее ждут дела. Сербин сразу понял, что Мария уехала к Сердюку, который, надо полагать, до сего времени находился в Ростове…