История одного путешествия - Гайто Газданов

Второй раз он пришел в себя на больничной койке, в госпитале. Через два месяца он выздоровел и встал, - но уже в глазах его застыло навсегда то восторженно чужое выражение, которое знали все, кто встречался с ним теперь, и которое не знали его прежние товарищи, - то же самое выражение, с которым он жил в Париже, - один в высокой и белой комнате, не разговаривая ни с кем, кроме Андрэ и Володи.

Володя знал Александра Александровича еще по Севастополю, где они ежедневно встречались в ресторане за обедом; Александр Александрович был тогда юнкером. Они говорили о литературе и библии - конечно, - и так продолжалось несколько месяцев. Потом Володя встретил Александра Александровича в Париже, стал к нему приходить и познакомился с Андрэ, которая сначала невзлюбила его.

- Он слишком хорошо говорит по-французски, - объяснила она Александру Александровичу. - Он никогда не ошибается, у него такие длинные и красивые фразы - и он так невыносимо правильно произносит - и так сложно говорит.

Когда Александр Александрович сказал это по-русски Володе в присутствии Андрэ - она, начинавшая понимать по-русски и догадывавшаяся, о чем идет речь, внимательно смотрела на обоих. - Володя улыбнулся и ответил, обращаясь к ней:

- Vous avez tort, Andree, voyons {Вы ошибаетесь, Андрэ, понимаете (фр.).}. Я говорю так "красиво и сложно", потому что недостаточно хорошо знаю ваш язык. Вы понимаете? Я, как человек, попавший в чужую квартиру: я знаю назначение всех предметов, которые в ней находятся, но я не хозяин, я с ними слишком бережно и неумело обращаюсь.

И Андрэ примирилась с Володиным французским языком. Иногда Александр Александрович просил Володю развлечь Андрэ. - Поведите ее в кинематограф, а то она все со мной да со мной.

- Andree, nous allons au cinema. - Avec vous? - Mais parfaitement. - Et Alexandre? - Le vieux restera a la maison {Андрэ, мы идем в кино. - С вами? - Конечно. - А Александр? - Он хочет остаться дома (фр.).}.

Они вышли в тот раз на улицу, был дождь. - Вы знаете, Андрэ, когда идет дождь - вы заметили? - такое впечатление, что все струится, - здания, улицы, все; и вдруг вам начинает казаться, что весь этот каменный мир сдвигается и уплывает, что-то вроде того давнего человеческого представления, которое должно было создать миф о потопе. Я бы даже сказал, что это грустно, Андрэ.

- Ame sensible, allez! {Идемте, чувствительная душа! (фр.).}

Она была очень насмешлива - и чувствительна. Сначала она была только насмешлива. Но потом, после нескольких разговоров, она стала доверчивее. - Я теперь никогда не буду счастлива, Володя, - говорила она. - Вы подумайте, я живу в такой необыкновенной атмосфере, в таком постоянном душевном напряжении. После Александра мне все другие кажутся ничего не понимающими людьми. Я знаю, что он может быть сумасшедший, но вне этого я не могу теперь жить и никогда уже не смогу, наверное. Но вы тоже сумасшедший, Володя, иначе о чем бы вы с ним разговаривали?

- Сумасшедший? О, Андрэ, бесконечно меньше и совершенно иначе. Я просто мечтатель.

- Да, может быть. Но и Александр и вы - я никогда не видела таких людей. Я выросла в совсем иной среде. - И она рассказывала Володе о своем детстве в Авиньоне, - строгий дом, мать, братья - это нельзя, это недопустимо, это неприлично, платья должны быть такой длины, - как если бы самые длинные платья могли превратить то, что находится под ними, в нечто другое, совсем приличное, совсем comme il faut - а вместе с тем, под самым длинным платьем все то же, что под самым коротким.

- Андрэ!

- Да, мой дорогой.

- Я знаю, Андрэ, я читал о вашем детстве. Я мог бы написать книгу о вашем детстве. Именно так, именно Авиньон, и строгость, и провинциальная французская тоска, и непреодолимое желание сделать что-то абсолютно абсурдное и не comme il faut; и эти холодные комнаты с высокими синими окнами и узкой и твердой кроватью. Да, Андрэ?

Они сидели после кинематографа в угловом кафе; у себя наверху Александр Александрович работал над срочным чертежом. В кафе было почти пусто, они заняли столик в самом далеком углу; и, смешиваясь с трамвайным звоном, до них доходила музыка - скрипка и рояль. Андрэ была очень чувствительна к музыке, она иногда почти заболевала от назойливого мотива, и Александр Александрович говорил, что вся ее жизнь тогда подчинялась этому произвольному ритму, и музыка шла и развивалась, как необычайно удивительное в своей рассказывательной, скользящей рапсодии, объяснение всего - сомнений, остановок, высокого синего неба - летом с Александром Александровичем на Ривьере - над морем, в прозрачном солнечном блеске.

- Вас любили женщины, Володя?

Володя вздрогнул от неожиданности. Обрывок мелодии пролетел и скрылся, оставив за собой звуковую, смутную тень воспоминания.

- Нет, Андрэ: ни одна женщина никогда не любила меня. Да, конечно, сказал он, встретив ее вопросительный взгляд. - Но не любя, Андрэ, а так, по-иному.

- И вы не знаете?..

- Кажется, нет, Андрэ.

Она молчала некоторое время; за нее печально говорила музыка - она лилась, как последний, стихающий дождь, она уходила как река и не оставляла никакой надежды.

- Я тоже долго не знала этого, - сказала наконец Андрэ. - Ничего, что я говорю вам такие вещи?

- Нет, Андрэ, это музыка говорит.

- Да, может быть. Но я это узнала. Так свежо, глубоко и прекрасно, как самый лучший сон. Я не умею рассказать. Володя, вы бы это сделали лучше меня.

- Я этого не знал, Андрэ.

Она пожала ему руку - с сочувствием; они вышли из кафе, звуковой туман стелился за ними, смешиваясь с серым воздухом влажной ночи. На четвертом этаже ярко светилось окно: на секунду к нему приблизился высокий силуэт Александра Александровича и исчез.

- Спокойной ночи, Володя.

Он постоял некоторое время, глубоко задумавшись. Горели фонари, шел дождь, не переставая. Ему стало холодно и сразу захотелось спать - он остановил такси и, дремля по дороге, доехал до дому.

----

В один из вечеров февраля Володя получил письмо из Берлина от Аглаи Николаевны.

"Милый друг, я надеюсь, что вы не сохраните обо мне слишком дурного воспоминания. Я пишу - воспоминания, - потому что, если нам еще суждено встретиться с вами, то не так, как раньше, как в эти вечера, когда вы приходили ко мне, приносили белые розы - и у меня никогда не хватало жестокости вам сознаться, что это единственные цветы, которых я не люблю, и потом сидели до поздней ночи. Я должна была бы рассказать вам все раньше, но я уверена, что так лучше. По крайней мере, то время, которое вы пробыли со мной, не было отравлено никакими сомнениями и даже - может быть - было, как вы говорите, "извнутри освещено" какой-то, скажем, очень милой надеждой".

Володя прочел эти строки, и им сразу овладело давно знакомое двойное чувство: первое, это холодок внутри и сознание смертельной, непоправимой потери, - второе - точно кто-то, насмешливо сочувствующий ему, ей и себе, говорил: это следовало предвидеть: судьба всех иллюзий всегда одинакова. Он прочел дальше: Аглая Николаевна объясняла, что в одном письме она не может изложить всю свою биографию и что, впрочем, не видит в этом надобности; что, во всяком случае, ее жизнь связана с другим человеком, что Володя должен это понять, не сердиться, "n'avoir pas de rancune" {"не таить зла" (фр.).} и что она, со своей стороны, желает ему счастья и успехов.

Володя положил письмо в ящик стола и задумался. Кончик письма выглядывал наружу, ящик был набит газетами, рукописями, конвертами и всяким бумажным хламом, который Володя возил с собой повсюду, никогда туда не заглядывая, но не решаясь с ним расстаться. Он не знал, о чем он думал: когда через полчаса того, что он называл душевным молчанием, он вернулся к обсуждению этих вещей, он с удивлением заметил, что мысль об Аглае Николаевне потеряла свою болезненность. И только печаль, постоянная печаль стала сильнее и прозрачнее, - но это не было сожалением об Аглае Николаевне, это была печаль вообще, но только вызванная сейчас этим эпистолярным исчезновением. Голос Вирджинии позвал Володю в столовую, он вышел из своей комнаты, точно оставив там тающее облако грусти, - и за столом смеялся шуткам и аппетиту Николая.

Подобно тому, как всякое напряжение должно рано или поздно найти себе выход, как нагреваемая вода взрывает тяжелые стальные стенки котла, как ломается лед на реке со страшным пушечным шумом - подобно этому всякий период человеческой жизни, состоящий из постоянно накопляемого отчаяния, бессилия что-то сделать, тоски и задыхающегося, безнадежного ожидания невозможных вещей, - должен кончиться либо смертью и тишиной, либо катастрофой. Так думал Артур в последнее время. В течение двух лет он не знал ни одного дня душевного спокойствия. Он метался из стороны в сторону: ездил в Англию, занимался боксом, погружался в книги, проводил целые дни в воде, тренируясь в плавании, - и все не мог забыться. Однажды, шагая беспечно по улице, он встретил Одетт. - Здравствуйте, Артур, - сказала она своим обычным голосом, которым разговаривала почти со всеми мужчинами - так что со стороны можно было подумать - по этому звуку ее голоса, - что ее с Артуром соединяет долгая любовь и множество одинаково понятых чувств, почему вас нигде не видно? Куда вы идете? - Никуда, собственно.