Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Скинув пиджак, он уже полулежал на ковре, опираясь локтем о подушку.

На другой стене висели многочисленные цветные виды — Париж с Эйфелевой башней, на фоне которой стоял кто‑то, похожий на Атаева. Я пригляделся — да, это был Атаев, только ещё черноволосый. А вот Атаев в Нью–Йорке, вот, видимо, в Токио. Рядом было фото, где Атаев, элегантный, напоминающий Маяковского, сидел под зонтиком уличного кафе.

— А это где?

— Турин. Четыре года назад я объездил полмира, был и в Латинской Америке. Пока будете смотреть, всё остынет, садитесь.

— Садитесь в смысле ложитесь, — пробормотал я, так и не привыкший к азиатскому способу поглощения пищи.

— Стул принести?

— Что вы! В Москве ещё насижусь.

За то время, пока я рассматривал фотографии, на клеёнке, расстеленной посреди ковра, появились глиняные миски с дымящейся шурпой, блюдо жареной рыбы, обложенной зеленью, бутылка коньяка и вездесущий чайник зелёного чая.

— А мой шофёр Чары, он где‑нибудь пообедает? — спросил я, пристраиваясь к подушке.

— По вашему вопросу видно: плохо знаете Азию. Такие вопросы у нас задавать не нужно. С Чары все в порядке. — Атаев разлил в рюмки коньяк. — Вообще, давайте выпьем по–мужски, на «ты», для вас я Рустам, вы для меня — Артур. Тем более разговор предстоит секретный, доверительный.

— Хорошо, Рустам.

Мы начали есть шурпу, когда в комнату с блюдом в руках вошла женщина в низко повязанном чёрном платке, в красном бархатном платье.

— Это Надия, моя супруга, — сказал Атаев.

Я поднялся с ковра, хотел протянуть ей руку, но она лишь поклонилась, поставила блюдо и тотчас же вышла. На блюде лежали гранаты, орехи, изюм, миндаль, вяленая дыня.

— Все‑таки плохо ты знаешь Азию, — сказал Атаев, наливая по второй рюмке. — Кроме как на стройке у Нурлиева, нигде у нас не был?

— Мальчиком жил в Ташкенте, в 41–42–м годах.

— Понятно. Невзоров тоже там был в эвакуации. Случайно не знаешь такого? Эдик Невзоров. Эдуард Григоръевич.

— Нет. Кто это?

— Наш большой с Нурлиевым друг, чтоб его дьявол унёс в преисподнюю. Знаешь, Артур, нехорошо так думать, но иногда я, член ЦК, ловлю себя на мысли: застрелю себя. Или его. И сам заработаю «вышку».

— Ну что вы такое говорите, Рустам?!

— Что я говорю? — Он вдруг вскочил, потянул меня за руку. — Зайдем сюда!

Я вошёл в большую тёмную комнату с наглухо зашторенными окнами. Щелкнул выключатель на кронштейне. Огромный письменный стол, чертёжная доска, книжные полки, забитые томами, над тахтой спиралевидные рога, с которых свисало несколько фотоаппаратов.

— Садись!

Я сел в удобное вращающееся кресло. Атаев сдёрнул с шеи галстук, снял через голову шнурок с ключом, отпер один из ящиков письменного стола и вынул оттуда магнитофонную кассету.

— Артур, слушай меня внимательно. Тимур Саюнович сказал, тебе можно доверять, да? — Он пытливо смотрел мне в глаза. — Кроме меня и Нурлиева об этой записи будешь знать только ты. Пока только трое нас будут об этом знать.

Мне вдруг неуютно стало в этом кресле, в этой комнате. Втягивали в какое‑то опасное дело, к которому я не имел никакого отношения, у меня и своих проблем было — достаточно. «Нурлиев — Герой Соцтруда, этот — член ЦК. Что я им? Всего лишь корреспондент центральной газеты, да и то внештатный».

Я нервно пригладил пятернёй голову.

Между тем Атаев вставил кассету в крошечный магнитофон, нажал кнопку.

« — …Ты сказал, теперь я скажу. Азиатская твоя башка думает хрен знает о чём, только не о плане. Который есть закон. Закон! Государство может позволить многое — например, послать тебя чуть ли не на год за границу, для собирания ихнего опыта. Хорошо, в результате сделали тебе поблажку, изменили тебе проект, удорожили его, усложнили. А ты тогда думал о том, что хлебать все это буду я, Невзоров, мой строительный трест, мои рабочие? Да у нас и средств таких нет, и специалистов, и технология не та… А тебе всё было мало! Вспомни: до Москвы дошло, до Совмина, пока спецпостановлением тебя уломали, национальный ты кадр, чтоб приступить наконец к строительству. Москве нужен металл, и как можно скорее, а ты что разводишь? Видите ли, воздушный бассейн родного района ему дорог, какой‑то тутовник погибает, фруктовые сады, делай ему отстойники, фильтры… Сделал же я тебе что мог и как мог. Почему не подписываешь, почему опять не принимаешь объекты? Когда примешь четвёртый цех? Трест без прогрессивки сидит.

— Будет сделано как следует, по проекту — подпишу.

— Нет уж. Условия теперь ставлю я, Невзоров. Или подпишешь, а мы потом доделаем, или хозяин устроит тебе такой пленум, что выйдешь оттуда вредителем. Если вообще выйдешь.

— Это он передал? Угрожаете? — узнал я голос Атаева.

— Он. Хозяину к семидесятилетию второго героя получать. Уже дырочку в лацкане провернул. По всем делам полный ажур, кроме твоего сраного комбината. Подпишешь, куда денешься!

— Никуда не денусь, — снова раздался гортанный голос Атаева. — Пока жив, халтуры не приму. Знаю: потом ничего не доделаете.

— Ну смотри. Думаешь, мы не видим, что тебя поддерживает Нурлиев? Оба сгорите. Из четырёх цехов только два дают продукцию, остальные шесть — одни фундаменты. И все из‑за очистных сооружений. Знаешь, как это называется, когда сейчас такое международное положение? Может, Рустам Атаев, ты сумасшедший? В больницу отправим.

— Я действую по закону. Две комиссии из Москвы установили: очистные сооружения не доведены, никуда не годятся. Я, Атаев Рустам, головой отвечаю перед своим народом за здоровье людей, за этот воздух, за эту землю.

— Да ты не только сумасшедший, но и демагог. Больше говорить с тобой не о чем. На пленуме поговорим. Только не вздумай пустить в себя пулю до пленума!»

Пленка ещё некоторое время шипела. Потом послышался щелчок. Атаев выключил магнитофон.

— А что, у вас есть оружие? — растерянно спросил я.

Атаев спрятал кассету, вынул из того же ящика пистолет.

— Рустам, неужели вы не видите, он вас просто подталкивает на самоубийство. Выкиньте эту штуку! Или сдайте в милицию. Мало ли какое бывает настроение.

Атаев запер пистолет в ящик, снова повесил ключ на шею.

— Теперь понял, отчего у меня снег на голове? — спросил он, вставая из‑за стола.

— Как давно все это записано?

— Три недели назад. Вон в той комнате, в гостиной. Аллах знает, что надоумило положить под занавеску магнитофон. Прости меня, всё остыло, идём доедать.

Мы вернулись, снова присели на ковёр, опершись на подушки.

— Пить ещё будешь?

— Спасибо. Хватит.

— И мне, пожалуй, хватит. Пора на работу. Хотя, признаюсь тебе, чего они добились, так это я стал попивать… Практически каждый вечер… Втихаря, как говорят у вас в России.

Мы молча ели остывшего сома, потом выпили остывшего чая и, вымыв руки, вышли во двор, где все так же безмятежно сновали дети.

У ворот возле газика стоял Чары, рядом виднелась белая «Волга» — машина Атаева.

— Когда пленум?

— Пока не объявлено, — ответил Атаев и тихо добавил: — Теперь поедем в разных машинах. Ознакомься со стройкой, поговори объективно с рабочими, инженерами, номер в нашей гостинице тебя ждёт. Надо будет увидеться — официально придёшь к секретарше.

— Понял, товарищ Атаев.

— Счастливо.

…За два дня я исходил, изъездил всю территорию строительства. Я слушал бесконечные объяснения главного инженера, секретаря парткома, вежливо записывал в блокнот цифры, даты, фамилии и понимал, что все это никому не нужная мякина, которой и без меня полны газеты. Единственное, что удалось уловить, — настороженность, возникавшую каждый раз, когда разговор касался директора комбината, при одном упоминании его имени. Кроме местных рабочих, кажется, все ожидали близкого падения Атаева.

«Почему все‑таки из четырёх готовых цехов только два работают?» — спрашивал я. И мне уклончиво отвечали: «Атаев пока не позволяет запускать, говорит, не готовы очистные сооружения». — «Может, действительно не готовы?» — «Да вон они, и отстойники вырыты, просто, говорит, не соответствуют каким‑то стандартам».

Кого ни спроси, получалось, что цеха стоят из‑за блажи директора.

Только бригадир сварщиков Хаджа Тухтаев в ответ на расспросы сказал: «Я на работу гоняю на мотоцикле, живу 25 километров отсюда, в соседнем кишлаке. Поезжайте туда, поговорите с населением».

Я поехал. Выяснилось, прошлой весной после пуска двух первых цехов скрутились и засохли листья тутовника, которым окрестные жители исстари выкармливали гусениц шелкопряда, начали чахнуть фруктовые сады, поля хлопка. Здесь открыто проклинали Атаева.

На следующее утро я разыскал районную санэпидемстанцию. Ее начальница долго изучала моё командировочное удостоверение и паспорт и затем нехотя, как секрет государственной важности, сообщила всё то, что я и так только что выяснил в кишлаке. «Что же будет, если при этих условиях задымят сразу десять цехов?» — подумал я и спросил: