Пятая четверть - Геннадий Михасенко

Через пять минут в печке уже трещали лучины.

Леонид высвободил стулья, поставив ванну с уснувшим Саней на кровать, усадил Гошку, поболтал о чем попало и замолк, занявшись больными пальцами. Антону было как-то не по себе. Он не знал, о чем говорить, и, чтобы сгладить молчание, поймал в радиоприемнике музыку.

— А где же ты ночевать будешь, головушка? — спросил вдруг Леонид.

— Да где-нибудь. Братск велик.

— Надеюсь, не в опалубочном цехе?

— А чего? Хоть и в опалубочном.

— На каптерке?

— На каптерке.

— Тебе же голову сулили отрубить, если там застанут.

— Думаете, я боюсь этих дураков? Этих горлохватов?

— М-да… Восемнадцать человек, и все глупы как пробки? — выразительно спросил Леонид.

— А нет?

Антон тревожно посмотрел на брата и на Гошку. Оба были пока спокойны, но на обоих уже что-то наплывало, какая-то злая серая тень. Антон понял, что брат клонит к прямому, грубому разговору. «Нет, нет, только не сейчас», — подумал испуганно Антон и повернул регулятор громкости до упора. Музыка заполнила комнату и забилась в тесноте, оглушая самое себя.

Леонид, точно не слыша грома, некоторое время пристально смотрел на Гошку, затем недобро усмехнулся, обернувшись к Антону, кивнул, прикрыв глаза: мол, намек понял, молчу. Антон сбавил громкость, усиленно думая, как бы разрядить эту возникшую напряженность.

— По-твоему, это что? — спросил он Леонида. — Верди?

— По-моему, это трусость, — ответил Леонид, заглядывая под простыню, не проснулся ли сын.

— Нет, это Верди. Это увертюра к «Травиате».

— Пойду-ка я в ресторан, — сказал Гошка, поднимаясь со стула.

— Ну да, в ресторан он пойдет, — Антон кинулся, чтобы загородить Салабону дверь.

Но Леонид опередил брата. Он сзади нажал руками Гошке на плечи и усадил его.

— Ну и быстро же ты раскаляешься, голубчик, — как консервная банка…

Появилась Тома с очищенной рыбой, захлопотала у печи, расспрашивая Гошку о его житье-бытье, и вскоре в комнате восстановилось доброе настроение.

После ужина Антон предложил Гошке остаться у них ночевать. Салабон пожал плечами.

— Леня, не возражаешь? — спросил Антон.

— Отчего ж, ради бога.

— Тогда хоп! — оживился Гошка. — Пошли мыть посуду.

Ночь была светлая. Высоко стояла полная луна. Поодаль от нее белело облачко. Оно тянулось к луне, словно дымок, почуявший тягу, и словно луна была дырой в небе, сквозь которую можно было улизнуть в космос.

Гошка быстро прошелся по тарелкам пучком травы, сполоснул их и сказал:

— Неси. И прихвати что-нибудь постелить — будем спать в кустах… Или вон на балконе. Там ведь никто не живет?

Антон принес одеяло, две телогрейки, кинул их Салабону, уже сидевшему на балконе, и по шаткой лестнице забрался сам. Но балкон показался неуютным для ночлега, и ребята пролезли в мезонин.

При лунном свете они сгребли в кучу стружки для изголовья, расстелили телогрейки и легли ногами к двери, чтобы видеть небо и чтобы утром не заспаться.

Стояла тишина. И оттого, что дом был необитаемым, тишина эта была жутковатой.

Салабон завозился, шурша стружками, и спросил:

— А знаешь, о чем мы спорили с Леонидом Николаевичем, когда ты заглушил нас?

— Знаю, — ответил Антон и вздрогнул. — Да, я все знаю.

— Я чуял. Думаешь, нет?.. Хы!.. И что, по-твоему?

— Не знаю… Но думаю, что это неправда.

Гошка быстро сел и повернулся к Антону.

— Это и есть неправда! Это вранье!.. Дурацкое вранье!.. Восемнадцать горлохватов налетели — и вор! Отдай!.. Раз я детдомовец, значит, вор. Шиш!.. Мало ли что я там спал. Я вон у самого начальника в кабинете спал, на мягком диване. Залез по пожарной лестнице на третий этаж и — в окно. Ну и что?.. Меня, наоборот, спросить бы надо, не заметил ли я чего подозрительного. А они налетели как бешеные! «Ты украл инструменты!»

— Ну, значит, и нечего кипятиться, — сказал Антон, улыбаясь.

— А я и не кипячусь. — Салабон снова улегся.

— И все-таки ты странный.

— Это что ночую где попало?.. Это ерунда. Я же не виноват, что дома я сдыхаю от скуки. Мне лишь бы интересно, а там хоть у черта на куличках.

— Тебе плохо у тетки?

— Что ты! Дядька — утюг немного, а тетка — золото. Я у них и остался с условием, что буду жить, как хочу. А так бы да-авно утек туда, где меня Салабоном зовут, по-мудрецки. Приняли бы…

— Да-а… А знаешь, ты прав, у меня ведь тоже есть кличка, и тоже мудреная — Тамтам.

— Тамтам?

— Да. Это такой инструмент в Африке, ударный, с жутким звуком. Самый мрачный инструмент. Я как-то предложил на сборе назвать так нашу сатирическую газету. Газету назвали и меня заодно.

— Хм! Где, где? Тамтам! Вот это кличка.

Не то на ступеньках, не то на бревнах Леонид негромко заиграл на баяне, на одних басах. Антон улыбнулся, узнав «Хор охотников» из «Волшебного стрелка» Вебера, и тут же Леонид пропел: «Идем всей гурьбою поднять кабана».

— А знаешь, — проговорил Салабон, резко перевернувшись на живот, — той ночью, когда все это разворовали, я видел вора… Спал я на чердаке. Спал, спал и вдруг — свет по глазам как резанул. Я так и сел. Смотрю: кто-то мелькнул в дверце, и задребезжала лестница. Я не то что испугался, а как-то так, кожу свело. Слез — никого. Ну, думаю, бредил, и бухнулся под батарею досыпать… А утром эти чурбаки схватили меня за хрип. Шиш, я им чего сказал. Пусть думают, что хотят. Пропади они пропадом. Плевал я…

— Зря. Разве приятно, когда о тебе плохо думают?

— Это смотря кто думает. Если те, так я чихал на них. А вот Леонид Николаевич… Он меня ненавидит, а знаю, даже морду не прочь бы набить, — Гошка вздохнул и опять повернулся на спину. — Пусть бьет. Передай ему, пусть бьет. Что я могу сделать, раз не верит. Да и ты не веришь.

— Я верю. — Антону было так легко и приятно от этого состоявшегося, наконец, разговора, как будто он после мороза погрузился в теплую ванну. — Честное слово, верю.

— Могу какую хочешь клятву дать! Самую смертельную!.. Только нет таких, все какая-то кислятина: ей-богу, чтоб мне туда да растуда… Не знаешь, как по-испански «честное слово»?

— Нет.

— Узнай. Оба выучим. Все-таки звучней… А ничего у Леонида Николаевича бабенка: и фигурка, и по-испански чешет, и вообще…

Антона вдруг прямо подкинуло. Он сел, вытаращил глаза и прохрипел:

— Ты что, спятил — так орешь?.. Они вон на бревнах, услышат.

— Не услышат.

— Не услышат! Салабонище горластый!.. Какая же она бабенка? Она… Давай не будем об этом, я не люблю. — Антон смешался, чувствуя, как щеки его начинают гореть и как огонь этот перекидывается на шею и грудь. «Что это? Что это?» — мелькало в голове, а руки, подрагивая, сами совались зачем-то в изголовье и ворошили стружки.

— Тебе тесно? — спросил Салабон и чуть подвинулся.

— Нет, нет, лежи… Что-то жарковато. — Антон откинул одеяло и улегся, отвернувшись от Гошки.

— Когда я вижу вот такую… ну, женщину, я всегда думаю: «Хоть бы мне такая же досталась!» А то какая-нибудь дура попадется!..

— Давай, Гош, спать.

— Давай. А вообще, я не бабник.

Антон прямо насильно зажмурил глаза, но едва ослабил, они мигом распахнулись и уставились в небо.

Луна была огромная, сильная и холодная, с легкими тенями, словно контурная карта. Длинное облако уже надвинулось на нее, но не заслонило, будто облако плыло по ту сторону луны… То ли от холодного лунного света, то ли оттого, что странная вспышка улеглась в нем, Антону стало прохладно. Он натянул на себя одеяло и спросил:

— Мы не замерзнем?

— Под одеялом-то и под крышей? — отозвался Гошка без тени сонливости в голосе. — Я вчера вон в огороде спал, в меже, правда, на дядькиной старой шубе, зато под звездами… Знаешь, сколько планет на небе? Миллион! И все вокруг Солнца вертятся.

— Вокруг Солнца вертятся только девять.

— Как девять? А где остальные?

— В нашей солнечной системе только девять планет.

— А ты откуда знаешь?

— Занимаюсь в астрономическом кружке.

— Да?.. Хм, маловато что-то, девять, — недовольно сказал Гошка.

Антон опять посмотрел на луну и на облако. И вдруг эта обычная луна и обычное облако превратилось в одно, совсем новое существо — в птичью голову, с грубыми перьями на затылке, с немигающим мертвым глазом, с толстым тяжелым клювом, жадно раскрытым.

— Археоптерикс, — прошептал пораженно Антон. — Ну, вылитый археоптерикс.

— Что?

— Облако похоже на древнюю зубастую птицу.

— Птицу… Скоро и мы, как птички… — Салабон поднял руку. — Надо как-то назвать наш вертик.

— А как тот называли?

— Какой тот?.. A-а, да мы его второпях никак не назвали. А этот надо. И вообще надо поторапливаться да скорей на небо перебираться.

— Это в каком смысле? — Антон улыбнулся.

— В каком — взлетать! Не собираюсь же я помирать.