КУБАНСКИЕ СКАЗЫ - Василий Попов

– Нет, – покачала головой девушка. – Не люблю я тебя. А жить я хочу не как королева, а как человек. Душно бывает вольной степной пташке даже в золоченой клетке.

– Да ведь батя согласие дали.

– Ну и женись на своем бате, если он согласен! – засмеялась девушка.

Тут облапил ее атаманский сынок длинными руками и потянулся к ней своим слюнявым ртом. Рванулась девушка и чувствует – не вырваться ей из крепких паучьих лап атаманского сынка. Вздрогнула Галя от омерзения и крикнула:

– Серко! Сюда, Серко! Куси! Куси его!

Услышал пес Серко зов хозяйки, перемахнул через плетень и повис на штанах Длиннободылого. Заорал с перепугу атаманский сынок, выпустил девушку и наутек. А собака еще пуще разъярилась – шаровары с него спустила и целый квартал по улице гнала, пока Галя не отозвала ее обратно.

На следующий день пришел Павло со сватами и давай просить у Галиного отца отдать за него дочку. Разгладил отец седые обвисшие усы и кликнул Галю:

– Вот, дочка, сваты пришли. Пойдешь за атаманского сына?

– Нет! Лучше в омут брошусь! – отрезала Галя.

– А зачем в омут бросаться, – пожал плечами отец. – Не хочешь – не надо! Так что не обессудь, хлопец, – не хочет идти за тебя дочка!

– Так вы же отец, вы заставить ее можете! – заговорил один из сватов.

Нахмурился отец и отрезал:

– Нет! Заставлять я ее не буду! Без любви не может быть счастья. Кого полюбит – за того и пойдет!

Так ни с чем и ушли атаманские сваты.

Бежали деньки, тянулись недели, но никто из станичных хлопцев не мог похвастать, что получил от Гали ласковый взгляд. На гулянки она приходила редко и все-время держалась с подругами – девчатами. Напрасно хлопцы выхвалялись перед нею своей лихостью, впустую терзали они свои «тальяночки» и вздымали пыль в присядке.

И никто в станице не догадывался, что гордая дивчина-недотрога полюбила простого батрака Ивана по прозванию Воронежца.

Любовь – она, как солнце весеннее, не смотрит, кого греет. Придет пора – и зацветают два сердца чистым и радостным цветом.

Впрочем, если бы приодеть Ивана, то стал бы он первым хлопцем по всей станице. Собой он был высокий, плечи широкие, могучие, волосы русые, как лен, мягкие, а глаза – голубые, ласковые, глубокие, как озера северные. И еще умел Воронежец петь задумчивые русские песни. Идет он в степи за волами и поет. Поет про ямщика, что замерзает на широкой снежной равнине, про атамана Степана Разина, про добра молодца, разлученного с красной девицей. Разливается его голос, словно бархатную дорожку стелет, то тоской неизбывной звенит, то буйной удалью молодецкой.

Кто его знает, за что полюбила Ивана Воронежца молодая казачка. Может, за очи его ясные, может, за силу молодецкую или за песни эти! Настоящая любовь расчета не знает. Вспыхнет она в сердце ярким живым пламенем и греет только одного, единственного…

Крепко любили друг друга Иван и Галя, но головы не теряли, понимали, что, если дознаются в станице об их любви, не миновать им беды.

Встречались они глубокими ночами, в дикой, глухой балке, куда и днем мало кто хаживал.

Сойдутся, сядут на высохшую траву среди горькой полыни и колючего татарника, возьмутся за руки, и расцветет для них сухая балка сказочным садом. Не полынь-трава возле них качается, а чудесные зеленые деревья, не дикий татарник шевелит колючими листьями, а розы цветут. И даже знойный ветер-суховей сладкой прохладой дышит.

Поняли хлопец с девушкой, что не жить им друг без друга. И договорились осенью вместе уйти куда-нибудь в город и повенчаться.

Как-то ночью сидели они обнявшись и мечтали о том, как в городе жить станут. И думалось им, что только серебряный месяц да полынь-трава слышат их разговор. – Я сил не пожалею, днем и ночью работать буду, лишь бы твои оченьки ясные слез не знали! – говорил Иван.

– Вместе, Ваня, работать будем! Вдвоем, вместе, любую беду одолеем. Лишь бы ты меня любил, синеглазый мой! – отвечала девушка.

– Да как же мне не любить тебя, цветик мой полевой, зоренька светлая! – воскликнул Иван, нежно прижимая к себе девушку.

Вдруг зашуршали где-то позади густые кусты полыни.

Нахмурился Иван, вскочил на ноги, развернул могучие плечи и пошел туда, откуда донесся шорох. Но кругом было тихо. Побродил Иван в кустах и вернулся обратно.

– Должно, лисица мышей гоняет! – объяснил он, снова обнимая любимую.

Уже зорька алая на востоке загоралась, когда расстались они, пообещав друг другу снова встретиться на следующую ночь. Галя по станичным садам побежала к своей хате, а Иван прямиком через степь пошел к хутору. Жаркой любовью горели их сердца, и смотрели они только вслед друг другу. Ни он, ни она не оглянулись ни разу назад, не заметили длинного, несуразного человека, что поднялся из кустов горькой полыни и, вытянув вперед острую голову, глядел им вслед…

Весь день Иван косил сено на лугах казака-богатея. До вечерней зорьки разливались по степи его песни. И была в этих песнях широкая, светлая радость.

А Галя работала на своем огороде и тоже пела. И темные глаза ее светились ярким солнечным светом.

И ни он, ни она не знали, что Павло Длиннободылый еще в полдень собрал десяток сынков станичных богатеев и долго шептался с ними, разливая в стаканы хмельной самогон.

Когда стемнело, в балке заворошились, зашелестели кустами полыни молчаливые тени.

В полночь поднялся над степью серебристый месяц. И почти сейчас же по крутой тропке сбежал в балку Иван Воронежец.

– Галя! Цветик мой степной! – тихо окликнул он.

И сейчас же затрещали, зашумели кругом кусты дикой полыни. Поднялись из них злобные и пьяные сынки богатеев.

– Что, попался, хамсел!

– Будешь знать, как на казачек заглядываться!

– Бей его!

Взметнулись вверх толстые дубины, и хлопцы, тяжело дыша от лютой злобы, полезли на Ивана. Но Иван Воронежец не привык отступать от врагов. Выхватил он у одного из них дубину и начал ею отбиваться от нападающих. Отступили сынки богатеев, бросились врассыпную. Но тут за спиной Ивана змеей скользнул Павло Длиннободылый, ухнул и по самую рукоять вогнал в спину Воронежца свой кинжал.

Качнулся Иван, сделал шаг вперед и рухнул вниз лицом, на сухую траву.

Торопливо шмыгнули в степь, к станице, воровски крадущиеся тени…

Светлый месяц пугливо спрятался за тучку, и темнота затопила сухую балку.

В темноте раздались легкие девичьи шаги и тихий голос спросил:

– Ваня! Где ты, мой любимый, мой синеглазый!

Молчала сухая балка. Только полынь-трава чуть слышно шелестела своими серыми, перистыми листьями. Только степной ветер вздыхал в колючих терновых кустах.

Вышел месяц из-за тучки, и Галя увидела у ног своих распростертое безжизненное тело любимого. Зарыдала, забилась она над ним. Облила горячими слезами холодное, застывшее лицо, пыталась оживить его жаркими поцелуями.

Но сурово и неподвижно было лицо любимого, а синие глаза потускнели и стали холодными, незрячими.

Тогда выдернула девушка из спины Ивана кинжал, воткнула его рукоятку в землю, обняла любимого и бросилась грудью на окровавленный клинок.

Только днем нашли люди мертвых возлюбленных. Пытались они разжать Галине руки, обнимавшие любимого, но они словно приросли к Ивану. А из мертвых, потухших глаз девушки бежали и бежали чистые слезы…

Так и похоронили Ивана и Галю вместе, в одной могиле, в сухой, неприветливой балке. А через неделю, говорят старики, выбился из могилы чистый и свежий родник. Журча и переливаясь, покатился он по сухой балке, к полноводной Лабе.

Уже на следующую весну оживил родник мертвую балку. Пробилась по его берегам свежая, зеленая травка, зацвели нежные цветы-незабудки, синие колокольчики, горячие, алые маки. Потом выросли дубки, серебристые ивы, шумливые тополя. Каждую весну слетаются сюда соловьи и рассыпают свои серебристые трели.

И прозвали люди этот животворный родник – Девичьи слезы.

Одной дружной колхозной семьей живут сейчас хутор и станица. Любят наши хлопцы и девчата встречаться под густыми деревьями у журчащего живого родника. И ходит в народе молва, что у тех, кто слюбится у родника Девичьи слезы, любовь бывает чистой, светлой, радостной и крепкой на всю жизнь.

Как школа у нас была построена

До прихода Советской власти было у нас в станице три церкви, два трактира и одна школа на три класса. Да и ту школу построили с великим трудом. Четыре раза на станичном сходе толковали о постройке школы, и четыре раза старый Козуб – церковный староста и первейший станичный мироед – рявкал хриплым басом:

– Не треба нам школы! Лучше божий храм обновить!

А было в те годы так: как старики решат – так тому и быть. Если кто с ними спорить начнет – то растянут такого спорщика на лавке в станичном правлении, да и окрестят плетюганами, чтобы старших уважал.