Русский серебряный век: запоздавший ренессанс - Вячеслав Павлович Шестаков

объективности, критиков-общественников ХIХ века, чем этот уайльдовский критический субъективизм, да еще преподносимый с высокомерной изысканностью и с таким пренебрежением к общепризнанной морали и ко всему, казалось бы, давно установленному. Первый диалог, озаглавленный «Критик как художник», доказывал, что задача критика – вовсе не оценка того или другого художественного произведения, и уж конечно не разъяснение того, что автор не сумел или не захотел договорить, а задача эта – создать самому критику, по поводу разбираемого произведения, свое, новое произведение искусства… Аполитичности и аморализму Оскара Уайльда чем-то обязана как поэзия и живопись наших новаторов, так и критик».

Сергей Маковский находит непосредственное отражение эстетизма Уайльда в критике поэта Иннокентия Анненского, который печатал свои статьи о русской литературе в журнале «Аполлон». Но несомненно, что это влияние касалось и более ранних авторов, относящихся к окружению «Мира искусства».

Ориентация «Мира искусства» на западную эстетику и связанную с ней идею эстетизма очевидна. Однако здесь были и русские корни. Следует отметить, что рядом с Ницше и Уайльдом может быть поставлен еще один мыслитель, сделавший исключительно много для развития эстетизма на русской почве. Это – русский писатель и мыслитель Константин Леонтьев.

Леонтьев – человек необычайной жизненной судьбы и смелой творческой мысли. Он существенно отличается от большинства русских философов, не примыкая к какой-либо из известных школ. Поражает его близость с философией Ницше, хотя сам Леонтьев с нею не был знаком. Поэтому, как выразился Василий Розанов, Леонтьев был «русским Ницше до Ницше», по сути дела предвосхитившим некоторые идеи немецкого философа. Существует много точек соприкосновения между Ницше и Леонтьевым и эстетизм, пожалуй, одна из них.

Леонтьев был первым русским философом, которому принадлежит попытка теоретически обосновать эстетизм как универсальный принцип бытия и знания. Наиболее полно суть своего понимания эстетизма Леонтьев изложил в известном письме С. И. Фуделю. Здесь он изобразил следующую систему наук и знаний:

«Мистика» (особенно положительные религии) Критерий только для единоверцев; ибо нельзя мусульманина судить по-христиански и наоборот.

Этика и политика Только для человека

Биология (физиология человека, животных, растений, медицина и т. д.) Только для органического мира

Физика (т. е. химия, механика и т. д.) и

Эстетика Для всего»[78].

Иными словами, по мнению Леонтьева, законы эстетики также универсальны и всеобщи, как законы механики и поэтому они приложимы для всех областей органического и неорганического мира, т. е. «для всего».

Другой источник рассуждений Леонтьева об эстетизме – переписка с В. В. Розановым, который нашел в лице философа своего учителя. В письмах к Розанову Леонтьев подробно обосновывает идею о главенствующем положении эстетики. По его словам, эстетика выше всех самых интеллектуальных форм сознания, она выше политики, морали и даже религии. Религиозный критерий применим либо к жизни отдельного человека, либо же к людям, исповедующим общую религию. Например, нормы христианства неприменимы к жизни древних римлян или китайцев. Само обращение Леонтьева к религии не в последнюю очередь продиктовано эстетическими мотивами. «Я эстетик, – говорил Леонтьев, – потому что эстетика религиозна и религиозен, потому что религия эстетична»[79].

В такой же степени эстетика выше морали и довольно часто находится в откровенном конфликте с обыденной моралью. Например, жизнь великих людей нельзя оценивать только с моральной точки зрения. «В явлениях мировой эстетики есть нечто загадочное, таинственное и как бы досадное, потому что человек, не желающий себя обманывать, видит ясно, до чего эстетика с моралью и видимой житейской пользой обречена вступить в антагонизм и борьбу… Юлий Цезарь был гораздо более безнравственнее Акакия Акакиевича, и даже Скобелев был несравненно развратнее многих современных нам «честных тружеников», и если у вспоминающего эти факты есть эстетическое чувство, то что ему делать – коли невозможно отвергнуть, что в Цезаре и Скобелеве в тысячу раз больше поэзии, чем в Акакии Акакиевиче и в самом добром из сельских учителей»[80].

Наконец, эстетика выше политики, потому что «высшая эстетика есть в то же время и высшая социальная и политическая практика»[81].

Таким образом, эстетическое начало имеет приоритет во всех областях истории, жизни и природы. Правда, при этом Леонтьев понимал под эстетикой не отраженную красоту, не красоту искусства, литературы или поэзии, а эстетику самой жизни. «Мне кажется, – пишет Леонтьев в письме от 13 августа 1891 В. В. Розанову, – что в наше время большинство гораздо больше понимает эстетику в природе и искусстве, чем в истории и вообще в жизни человеческой. Эстетика природы и эстетика искусства (стихи, картины, романы, театр, музыка) никому не мешают и многих утешают. Что касается настоящей эстетики самой жизни, то она связана со столькими опасностями, тягостями и жестокостями, со столькими пороками, что нынешнее боязливое (сравнительно, конечно, с прежним), слабонервное, маловерующее, телесно самоизнеженное и жалостливое (тоже сравнительно с прежним) человечество радо-радешенько видеть всякую эстетику на полотне, подмостках оперных и трагедий и на страницах романов, а в действительности – «избави Боже!»…Я считаю эстетику мерилом наилучшим для эстетики и жизни, ибо оно приложимо ко всем векам и ко всем местностям… Мерило положительной религии, например, приложимо только к самому себе… и вообще к людям, исповедующим ту же религию… Мерило чисто моральное тоже не годится, ибо придется предать проклятию большинство полководцев, царей, политиков и даже художников (большею частью художники были развратны, а многие жестоки)… В эстетическом же мировоззрении все совместимо! И все религии, и всякая мораль!»[82].

В этом пространном отрывке из письма Розанову Леонтьев высказывает три главные идеи: 1)Универсальный характер эстетического критерия 2) Приоритет эстетического начала над моральным и религиозным 3) Связь эстетики с творческим инстинктом жизни, поскольку, как говорил Леонтьев, «эстетика жизни есть признак внутренней, практической, другими словами – творческой силы»[83].

Хотя Леонтьев стремился обнаружить эстетику в объективных, творческих формах истории и жизни, он находил эстетизм и в жизненной позиции, в стремлении всегда идти против течения, в отрицании усредненных, общепринятых норм морали и поведения. Он говорил: «Эстетику приличествует во время неподвижности быть за движение, во время распущенности – за строгость; художнику прилично быть либералом при господстве рабства, ему следует быть аристократом по тенденции при демагогии; немножко libre penseur (хоть немножко) при лицемерном ханжестве, набожным – при безбожии»[84]. Сам Леонтьев постоянно следовал этому правилу в своей жизни: в эпоху демагогии и уравнительства он защищал аристократизм, и он стал набожным в атмосфере усиливающегося безбожия.

Таким образом, Леонтьев встесторонне и последовательно развивал идею эстетизма, по ницшеански, хотя и до Ницше, оправдывая жизнь как эстетический феномен. Причем он, несомненно, был пионером в этой области, так