Лебединая стая - Василь Земляк

Но вернемся к портрету Фабиана-козла. Если борода придавала ему вид мудреца, то рога были признаком его храбрости и неизмеримой силы. Роговица на них была прозрачная, перламутровая, на вечно молодых кончиках она просвечивала насквозь, как зеленая слива. Не удивительно, что никто не осмеливался тронуть его, когда он направлялся в обеденную пору к пруду на водопой или под вечер выходил к ветрякам встречать вавилонское стадо, которое возглавлял и грациозно вел в достославный Вавилон…

Он почти никогда не пропускал этого торжественного момента, поскольку в отличие от своего хозяина, державшегося всегда в тени по своей прирожденной скромности и дальновидности, козел не признавал жизни без подвига, умел в ответственные моменты выходить на авансцену и тогда перерождался прямо на глазах. Он любил смотреть с мельничных высот, как долиной шествует стадо, в засуху над коровами подымалась романтическая пыль, и это, верно, напоминало ему усталое войско, которое возвращалось домой после битвы за вечный Вавилон. Если стадо запаздывало, Фабиан великодушно позволял себе подождать, потом занимал свое место во главе шествия и вел всех в Вавилон, как ассирийский царь, исполненный достоинства и величия. Затем он видел, как почтительно растворяли ворота (это он любил чрезвычайно, хотя и знал, что отворяют не для него), но в своем ослеплении не замечал другого. Бедняга не любил оглядываться назад и не видел, как стадо у него за спиной постепенно таяло. Он гордо шагал по верхним улицам дальше, уверенный, что все еще кого-то ведет, хотя на самом деле шел уже один, без войска. В такие минуты он казался трагически смешным, как человек, совершивший подвиг во имя пустой затеи.

Наконец он останавливался, глубокомысленно вздыхал, зажмуря глаза, и думал: какую неверную толпу он только что вел за собой и вот теперь должен один возвращаться на круги своя. И он топал по тем же улочкам, где еще пахло пылью да пролитым молоком, снова чувствуя себя самым обыкновенным козлом, озабоченным не какими-то там высокими материями, а поисками обычного ужина в одном из вавилонских двориков, которые на ночь запирали от него и от всякой чертовщины. Вот как недостойно с ним поступали. Но на следующий вечер Фабиан снова выходил к ветрякам, ибо не мог уже прожить без хотя бы кратковременной власти над стадом.

Козел знал все вавилонские дворики до малейших подробностей и, главное, их способность к обороне, ее нельзя было не учитывать, поскольку козлу, чтобы сохранить жизнь, приходилось пускаться на крайности, рискуя подчас тою же жизнью, цена которой в минуты голодного отчаяния сводилась на нет, не говоря уже о свободе, которую он проклинал, как выдумку сытых. Так, скажем, во дворике Матвия Гусака, человека зажиточного, козел любил красть из чутунов картошку, варенную для свиней, которую каждое утро выставляли студить. Ему не так нравилась сама картошка, как соль на ней и одуряюще сладкий картофельный пар. Свиньи в хлевах неистово визжали, просто сходили с ума, почуяв запах картофельного пара и видя, как наслаждается всем этим их знакомый, но Фабиан не обращал на них никакого внимания, он в такие минуты был глух и слеп. Кончалось же все это тем, что Гусак или супруга его, захватив Фабиана на месте преступления, нещадно колотили козла. Он клялся себе никогда больше не заглядывать в этот двор, но не мог без соленого и ноги сами несли его на новые пытки, которые доставались ему через раз и только иногда реже. В минуты смертельной опасности козел развивал скорость в зависимости от того, каким предметом вооружались его гонители.

Беспрепятственно он мог обедать только у Явтуха Голого, еще одного вавилонского чудака, давно замышлявшего переманить козла к себе и с его помощью перебраться из немощных середняков в ряды обладателей высшего имущественного ценза, поскольку само слово «середняк» вызывало у Явтуха отвращение. Разумеется, в перспективе дело шло о закабалении козла и извлечении из него определенного дохода. В стремлении разбогатеть все бедняки чем-то походят друг на друга, вероятно, своим ослеплением.

Обеды устраивали в тени, под грушей, где собиралась вся семья, козел, не предвидя дурного, приходил на них с аккуратностью бездомного гуляки. После обеда он любил поспать вместе с Явтухом, только тот спал на полке, а козел этажом ниже, под телегою. Козлу импонировала атмосфера этого многодетного семейства, владевшего восемью десятинами поля где-то на краю света, а здесь — своей тропинкой к реке, своими мостками, клочком луга с кустом калины и у самого луга сказочно высокой коноплей, в которой недремлющий Явтух частенько залегал в засаду на соседей, правда, как правило, безрезультатно. Впрочем, козел признавал Явтушка слишком симпатичным, чтобы ему могли изменять в конопле. Особенно трогательно тот выглядел в праздники. Он не бегал в церковь, как другие, не ходил в гости к кумовьям, сватам и родичам, ведь тогда пришлось бы звать их к себе, а это уже траты, которых Явтушок не мог себе позволить не столько даже по бедности, сколько потому, что был скуп, Он нашел лучший способ бывать на людях: каждое воскресенье надевал вышитую рубаху, поверх нее черный касторовый жилет — единственное, что досталось ему в свое время из господского гардероба, — соломенную шляпу, которую сплел себе собственноручно, и вот так, расфранченный, с утра становился у плетня и мог неподвижно торчать там, сколько считал нужным, выдавая себя за бог знает какого хозяина. Между тем штаны у него были при последнем издыхании, ноги, потрескавшиеся и вечно багровые, как клешни у вареного рака, но все это было скрыто плетнем, зато свою верхнюю часть он мог демонстрировать сколько угодно, и, когда сдержанно и с достоинством здоровался с прохожими, тем, наверное, представлялось, что на Явтухе добротные шаровары, яловые сапоги и дорогой трехцветный шерстяной пояс, как на окрестных хуторянах.

Козлу со двора, из-под груши, где он лежал, дожидаясь обеда, смешно было наблюдать такой маскарад, но Явтуха это не трогало, он знал, что козел не сможет раскрыть его маленькую хитрость, рассчитанную на легковерных. Не обращал Явтушок внимания и на соседей, заклятых своих врагов, от них он и не собирался скрывать свою нижнюю половину, более существенные недостатки которой могли быть известны разве что Присе. Мальчишек год от году становилось все больше во дворе, Явтушок находил их слишком уж непохожими на него, и все чаще в нем пробуждалось гнетущее подозрение, которое он подавлял с величайшим искусством, ожидая случая смертельно отомстить Соколюкам, что он и сделал, хотя вина Соколюков могла состоять лишь в том, что Прися, забеременев, сверх меры заглядывалась на них и молила бога послать ей если уж мальчика, то непременно похожего на одного из тех красавцев, к которым она питала не одни только соседские чувства, хотя и отдавала Явтушку должное как мужу и отцу. Впрочем, в ближайшем будущем, с появлением нового, девятого мальчика Явтух все точнехонько проверит. А вот завладеть козлом казалось ему делом неотложным, скотина не только украсила бы двор, ко еще и пользу бы приносила.

После обеда и сладкого сна под телегой этот негодник всякий раз не забывал возвращаться в жилище философа, а тот давно разгадал далеко идущие намерения Явтуха и, затаив улыбку под очками, ждал развязки. У философа не было ни малейшего желания терять товарища только ради того, чтобы вывести еще одного никудышного середняка в другую социальную прослойку. Никто не мог предвидеть, в том числе и философ, что Явтух еще поплатится за свое половинное представительство у плетня.

Отношения Фабианов с сельсоветом отчасти уже читателю известны. В конце года философ платил за козла налог наличными, и налог не уменьшался по мере того, как козлу прибавлялось лет (подлые уловки Бонифация). Может быть, тем бы и кончилось, не понравься козел самому председателю сельсовета Паньку Кочубею.

Вместо революционного оружия, которым любили блеснуть при случае тогдашние председатели, Панько носил за голенищем несколько иные атрибуты власти — стальную иглу и длиннющий обоюдоострый нож, которого побаивались нарушители порядка. На эти инструменты и сам Савка посматривал со страхом. Председатель, как и раньше, до избрания, не брезговал не только холостить в Вавилоне боровков, но, погодя, и колоть их, само собой, не задаром. Колол он их виртуозно, но для вдохновения ему нужны были зрители и публикой служил козел. Фабиан не пропускал ни одного выступления председателя в этой роли, просыпался на зорьке и торопился к кострам, которые загорались накануне праздников то в одном, то в другом закоулке Вавилона.

Душистые дымки проникали в пустую лачужку философа с убийственной силой, принося ему самые тяжкие муки, какие только можно выдумать для человека в пору великого поста, соблюдаемого им отнюдь не из христианских убеждений. Но ни одна бестия не догадывалась угостить философа свежатинкой, которой ему так хотелось. Это было, по меньшей мере, неучтиво по отношению к человеку, чьи услуга рано или поздно могли понадобиться владельцам боровков. Когда прокопченный дымом козел возвращался домой, философ прогонял этого вегетарианца из комнаты, и тому приходилось всю ночь проветриваться в сенях. Может быть, таким способом Фабиан вымещал на козле недогадливость вавилонян, чьи поджаренные боровки так вкусно пахли, а паче когда ветерок дул в сторону незащищенного жилища философа.