Циничные теории. Как все стали спорить о расе, гендере и идентичности и что в этом плохого - Хелен Плакроуз

потому что знают, что они это «знают». Эти работы включают в себя методологии, известные как «феминистская эпистемология», «критическая расовая эпистемология», «постколониальная эпистемология» и «квир-эпистемология», а также более широкие исследования: «эпистемическую несправедливость»[93], «эпистемическое угнетение»[94], «эпистемическую эксплуатацию»[95] и «эпистемическое насилие»[96]. («Эпистемология» – это термин, описывающий способы производства знания, а «эпистемический» означает «относящийся к знанию».) Зачастую все эти подходы комбинируются в рамках производства того, что мы привыкли называть «исследованиями социальной справедливости». Несмотря на кажущееся разнообразие, все эти подходы к «другим знаниям» исходят из предположения, что индивиды с разными маргинализированными идентичностями обладают разным знанием, вытекающими из их общего, личного и прожитого опыта в качестве членов этих групповых идентичностей, в особенности опыта угнетения. Как носители знания подобные индивиды могут оказываться в невыгодном положении, когда вынуждены действовать в рамках «доминирующей» системы, но могут пользоваться и уникальными преимуществами благодаря знакомству с разнообразными эпистемическими системами. Попеременно они могут становиться жертвами «эпистемического насилия», когда их знание не признаётся и исключается, или «эпистемической эксплуатации», когда их просят этим знанием поделиться.

Описанные изменения неуклонно размывали барьер между академией и активизмом. Раньше связка преподавательской или научной деятельности с определенной идеологической позицией считалась чем-то нежелательным. От преподавателя или ученого ожидалось, что он отбросит свои личные предрассудки и убеждения, чтобы подойти к своему предмету как можно объективнее. Научных работников подталкивало понимание, что их коллеги могут – и не преминут – указать на их пристрастность или предвзятость суждений, противопоставив им доказательства и аргументы. Преподаватели могли считать, что преуспели в сохранении объективности, если их ученики не знали, какова их политическая или идеологическая позиция.

Совсем не так работают или применяются в образовании исследования социальной справедливости. Преподавание теперь должно быть политическим актом, а согласно социальной справедливости и Теории приемлем только один вид политики – политика идентичности. В различных дисциплинах, от гендерных исследований до английской литературы, отныне совершенно приемлемо обозначить свою теоретическую или идеологическую позицию и затем исследовать материал с этого ракурса, не предпринимая никаких попыток применить к своей интерпретации критерий фальсифицируемости, прибегнуть к опровержениям или альтернативным гипотезам. Сегодня ученые могут открыто объявлять себя активистами и преподавать активизм на курсах, требуя от студентов принять идеологический базис социальной справедливости в качестве истины и воспроизводить его в своих работах[97]. В получившей особенно печальную известность статье 2016 года, вышедшей в научном журнале «Géneros: мультидисциплинарный научный журнал гендерных исследований», женские исследования благожелательно сравниваются с ВИЧ-инфекцией и лихорадкой Эбола: утверждается, что они распространяют свою версию феминизма как вирус, подавляющий иммунитет, используя студентов-становящихся-активистами в роли переносчиков[98].

Какими бы неожиданными или тревожными ни были вышеописанные перемены, они не результат скрытого умысла. Он четко обозначен и никогда не был тайной. Например, в 2013 году активистка и ученый Сандра Грей настаивала:

Быть активными гражданами академического сообщества в том числе подразумевает побуждать наших студентов больше действовать и представлять собой что-то большее. В первых университетах именно студенты несли знания в необразованные слои населения, выступая в роли миссионеров, обучая крестьян и тем самым распространяя в сельской местности идеи, подобные лютеранству. Я не имею в виду, что наши студенты должны выходить в народ и пропагандировать лютеранские идеалы, но тем не менее хотелось бы думать, что мы снабжаем их инструментами для критики, дебатов и исследовательской работы, чтобы они могли проявлять активную гражданскую позицию и даже вдохновлять других на активистскую деятельность. Наконец, членам академических кругов в рамках своей обычной трудовой деятельности необходимо образовывать альянсы и налаживать связи, а иногда даже вступать в политические и правозащитные организации. Серьезные исследования, предпринятые во имя чего-то, должны снова считаться легитимным способом генерирования знания[99].

В 2018 году академические активисты опубликовали сборник эссе под названием «Заявим во всеуслышание: роль научных исследований в правозащитной деятельности и роль правозащитной деятельности в научных исследованиях»[100]. Хотя ученым, разумеется, допустимо быть активистами, а активистам – учеными, совмещение этих двух ролей чревато проблемами, а в ситуации преподавания политических взглядов в университетах склонно приводить к ортодоксии, которую нельзя подвергнуть сомнению. Между активизмом и образованием лежит принципиальное противоречие: активизм предполагает, что знает истину в достаточной мере, чтобы действовать в соответствии с ней, в то время как образование осознаёт, что не знает наверняка, что является истиной, и поэтому стремится узнать больше[101].

В отличие от оригинальной постмодернистской Теории, идеям прикладного постмодернизма удалось вырваться далеко за пределы университетских кабинетов благодаря (по крайней мере отчасти) своей применимости на практике. Выйдя в мир, эти идеи обрели силу. Нынешние активисты постоянно ссылаются на постмодернистские принцип знания и политический принцип – и им все чаще вторят корпорации, СМИ, общественные деятели и широкая публика.

Мы, рядовые граждане, все сильнее недоумевающие по поводу того, что произошло с обществом и как быстро это произошло, постоянно слышим требования «деколонизировать» все подряд – от учебных планов до причесок и математики. Мы слышим стенания по поводу культурной апроприации и в то же время жалобы на недостаточное представительство определенных групп идентичности в искусстве. Слышим, что только белые люди могут быть расистами и что они являются таковыми всегда, по умолчанию. Политики, актеры и художники гордятся своей интерсекциональностью. Компании бравируют своим уважением к «разнообразию» (diversity), при этом наглядно демонстрируя, что их интересует лишь поверхностное разнообразие идентичностей (но не мнений). Общественные организации и всевозможные группы активистов объявляют о своей инклюзивности – но только для тех, кто с ними согласен. Американских инженеров увольняют из таких корпораций, как Google, за фразу о существовании гендерных различий[102], а британских комиков с BBC – за шутки, которые американцам могли бы показаться расистскими[103].

Большинство из нас происходящее настораживает и сбивает с толку. Многие задаются вопросами: что происходит, как мы до этого дошли, что все это значит и как (как скоро) мы сможем все исправить и восстановить взаимопонимание, доброжелательность и здравый смысл? Это сложные вопросы. Произошло следующее: прикладной постмодернизм обрел свое лицо, был овеществлен – принят в качестве такого же элемента реальности, как и «истины» учения о социальной справедливости, – распространен активистами и (что весьма иронично) сам превратился в доминирующий метанарратив. Для широких слоев общества, особенно левых, он стал символом веры или практичной мифологией. Отказ воздать ему почести может привести к фатальным последствиям – в буквальном, но чаще все-таки переносном смысле. Нельзя просто так взять и бросить вызов господствующей ортодоксии.

К счастью, маловероятно, что большинство людей – не говоря уже о корпорациях, организациях и общественных деятелях – действительно привержены радикальным идеям культурного конструктивизма, постмодернистским концепциям общества и интерсекциональному пониманию социальной справедливости. Однако, поскольку