Штамм. Начало - Гильермо Дель Торо

Но, конечно, хватало и барахла, которое оборачивалось медленно. Ломбард – это в чем-то базар, в чем-то музей, но в чем-то и хранилище реликвий местных жителей. Хозяин ломбарда предоставляет услуги, которые больше ни у кого не сыщешь. Он – банкир бедняков. Порой к нему приходят люди, чтобы занять двадцать пять долларов, и не нужно никакой кредитной истории, никакой справки с места работы, никаких рекомендательных писем. А во времена экономической рецессии двадцать пять долларов для многих – серьезные деньги. Двадцать пять долларов означают сон в ночлежке, а не на улице. Двадцать пять долларов означают лекарство, которое может спасти жизнь. И пока у мужчины или женщины остается что-то ценное, остается что-то такое, что можно заложить, этот мужчина или эта женщина всегда могут выйти из его лавки с деньгами в руках. Вот и чудненько.

Тяжело ступая, Сетракян стал подниматься по лестнице, на ходу продолжая гасить свет. Он был счастлив, что стал владельцем этого дома, – Сетракян купил его в начале 1970-х за семь долларов с мелочью. Ну хорошо, может, и не за такие маленькие деньги, но и не за слишком-то большие. В те времена сжигали дома, чтобы погреться. «Лавка древностей и ломбард Никербокера» (название досталось вместе с заведением) всегда была для Сетракяна не столько средством обогащения, сколько точкой проникновения в доинтернетовское пространство, потайным ходом, ведущим к подземному рынку великого города, расположенного на перекрестке всех дорог, – волшебному рынку, предназначенному для людей, которые интересуются инструментами, изделиями, диковинами и тайнами Старого света.

Тридцать пять лет он день за днем проводил в лавке, ожесточенно торгуясь из-за цены каждого дешевого украшения, а ночь за ночью копил орудия и вооружения. Тридцать пять лет он ждал своего часа, готовился и собирался с силами. А теперь его время истекало.

У двери он коснулся мезузы[20] и, прежде чем войти, поцеловал подушечки своих кривых, сморщенных пальцев. В коридоре стояло старинное зеркало, настолько поблекшее и исцарапанное, что Сетракяну приходилось вытягивать шею, дабы найти пятачок, в котором он мог разглядеть свое отражение. Белые, как алебастр, волосы далеко отступили от морщинистого лба, но были все еще густы – они волной падали позади ушей на спину, и их давно требовалось подкоротить. Его лицо словно бы удлинялось: подбородок, подглазья, мочки ушей тянулись вниз, уступая известной бандитской силе – силе тяжести. Кисти рук, переломанные и неправильно сросшиеся много десятилетий назад, теперь, под действием артрита, и вовсе превратились в когтистые птичьи лапы, и Сетракян, скрывая их от чужих глаз, постоянно носил шерстяные перчатки с отрезанными кончиками пальцев. Однако за внешностью этой человеческой развалины таились сила и выдержка. Мужество. Юношеский пыл. Воля.

Откуда же брал начало столь неистребимый источник вечной молодости? Секрет прост.

Началом была – месть.

Много лет назад в Варшаве, а потом в Будапеште жил человек по имени Авраам Сетракян. Он был известным ученым, профессором восточноевропейской литературы и фольклора. Этот человек пережил холокост, пережил скандал, вызванный женитьбой на студентке. Он много чего пережил, потому что предмет его исследований заводил ученого в самые темные уголки мира.

Теперь же это был старый владелец ломбарда в Америке, которого преследовало одно не доведенное им до конца дело.

У него оставалось немного супа – очень вкусного куриного супа с креплах[21] и яичной лапшой, который один из регулярных посетителей не поленился привезти ему из самого ресторана Либмана в Бронксе. Сетракян поставил миску в микроволновку, скрюченными пальцами не без труда ослабил узел галстука. Дождавшись звоночка микроволновки, он отнес горячую миску на стол. Вытащил из кольца льняную салфетку (бумажные ни в коем случае!), плотно заткнул за воротник.

Теперь надо подуть на суп. Это особый ритуал – ритуал, который успокаивает, вселяет уверенность. Он вспомнил свою бабушку, свою бубе – и это было больше чем обыкновенное воспоминание, это было ощущение ее постоянного присутствия рядом: сидя против маленького Авраама за шатким деревянным столом на холодной кухне их деревенского дома, она, прежде чем передать внуку миску с супом, всегда дула на него. Это было до того, как пришла беда. Старческое дыхание шевелило парок, поднимающийся из миски, он обдавал лицо Авраама, – в этом простом действии была какая-то тихая магия. Казалось, что бубе вдыхает в ребенка жизнь. Теперь на суп дул он, сам ставший стариком, и, наблюдая, как пар придает его дыханию форму, Авраам гадал, сколько же таких выдохов осталось у него в жизни.

Он достал ложку – в одном из ящиков стола было полно причудливой, разнородной столовой утвари – и сжал ее кривыми пальцами левой руки. Подув теперь уже на ложку – крохотное озерцо бульона в ней пошло рябью, – Авраам отправил суп в рот. Вкус он почувствовал лишь на короткое мгновенье – вкусовые сосочки языка вымирали, как старые солдаты, став жертвами многих десятилетий курения трубки, одного из профессорских грехов.

Он нашел тонкий пульт от старенького «Сони» (белый корпус, кухонная модель), и тринадцатидюймовый экран ожил, добавив комнате света. Сетракян встал из-за стола и направился в кладовку, опираясь о стопки книг, превративших коридор в узкую тропку, застеленную истертым ковром. Книги лежали повсюду, их кипы высились у стен, и ни с одной Авраам не мог расстаться, хотя многие давно прочитал. Он достал из жестянки последнюю из припасенных им буханок хорошего ржаного хлеба. Принес ее, завернутую в бумагу, на кухню, тяжело уселся на мягкий стул, развернул и принялся отщипывать маленькие кусочки. Отправляя их по очереди в рот, Авраам заедал каждый ложкой вкусного супа, получая от пиршества необыкновенное наслаждение.

Не сразу, но происходящее на экране все же привлекло его внимание: где-то на летном поле стоял большой пассажирский лайнер; в свете прожекторов он выглядел как безделушка из слоновой кости на фоне черного бархата в витрине ювелирного салона. Сетракян надел очки в темной роговой оправе, которые висели у него на груди, и прищурился, чтобы прочитать бегущую строку внизу экрана. Чрезвычайная ситуация. Причем совсем недалеко – на противоположном берегу реки, в аэропорту Кеннеди.

Старый профессор смотрел, слушал и снова смотрел, не в силах отвести глаза от самолета. Одна минута превратилась в две, затем в три, комната вокруг перестала существовать. Сетракян словно бы впал в ступор. Но нет, это был не ступор – профессор просто окаменел от ужаса, слушая новости. Ложка с супом замерла в руке, забывшей про тремор.