Современная датская новелла - Карен Бликсен

— Ее зовут Лоне Бартельс, и вот уже много лет она замужем за дьячком на Фюне. Но я-то знаю ее гораздо раньше. Так что ты, Линнерт, мой молочный брат, — сказал Эйтель, и слово «брат» отдалось у него в ушах.

— Да, — ответил Линнерт, снова помолчав, и добавил: — Только мне досталась из ее грудей самая малость.

— Сегодня я пришел, чтобы помочь тебе, если смогу.

— Как же ты хочешь мне помочь? — спросил узник.

— Неужели я ничего для тебя не могу сделать? — ответил Эйтель вопросом на вопрос.

— Ничего, — сказал Линнерт, — они тут сами все сделают как надо.

В последовавшем молчании узник несколько раз сплюнул на пол, вытянул босую ногу и растер плевки по соломе. Но и это движение отнюдь не содержало попытки высмеять или отбрить посетителя, оно скорей напоминало веселую игру или невинную забаву, в которой гость при желании мог принять участие, чтобы развлечься.

Наконец, несколько раз подвигав разбитыми губами, Линнерт сам возобновил разговор.

— Да, — начал он, — в одном ты мог бы мне помочь, если, конечно, захочешь. У меня есть старая собака, она принадлежит мне. Сейчас она сидит на привязи у колесника в Крамнитце. Но она не привыкла сидеть на привязи. Ты мог бы послать туда кого-нибудь из своих охотников, чтоб он ее пристрелил.

— Я возьму твою собаку к себе в усадьбу и буду заботиться о ней, пока она жива.

— Не надо, — сказал Линнерт, — она ни для кого и ни для чего не годится, кроме как для меня. Но будет куда лучше, если ты сам ее убьешь. И еще одно: когда ты заберешь ее оттуда, чтобы потом выполнить мою просьбу, поговори с ней хоть самую малость. — Он еще немного помолчал, потом добавил: — Ее звать Рикке, в честь одного имени.

Эйтель медленно поднес руку к губам и так же медленно опустил ее.

— А в благодарность я тебе тоже кое-что скажу, — вдруг начал Линнерт. — У тебя на речке, на Мэлле, есть две выдры, о которых никто не знает, кроме меня. Однажды утром, зимой, я увидел, что иней на траве подтаял, это была отдушина в их норе. И тогда я начал за ними приглядывать. Несколько раз побывал там летом, сидел затаясь с тех пор, как рассветет, и до тех, пока не стемнеет снова. И я видел, как пара стариков учила четырех выдрят плавать. Теперь они стали большие и шкурка у них хоть куда. А нора как раз под холмом. Ты бы мог их взять.

— Ладно, — сказал Эйтель.

— Но не забудь, это в том месте, где река чуть сворачивает к востоку, там еще стоят пять плакучих ив.

— Ладно, — сказал Эйтель, — не забуду. А еще я размышлял о твоей судьбе, — заговорил Эйтель после паузы, — сразу, как узнал про тебя. Мой род причинил несправедливость твоему роду, я не хочу, чтобы и с тобой получилось так же. Я хотел бы восстановить справедливость, прямо сейчас, насколько это возможно.

— Справедливость? — протяжно спросил Линнерт, и в голосе его звучало удивление.

Но тут Эйтель услышал приглушенный бой часов над зданием суда, медленно и раздумчиво они пробили девять ударов, и Эйтель спросил у себя самого, считает ли узник эти удары.

— Линнерт, ты когда-нибудь слышал о том, что наша усадьба стоит именно там, где когда-то был ваш двор, что она выстроена на фундаменте вашего дома?

— Нет, никогда не слышал.

В камере воцарилось долгое молчание, так что Линнерт под конец даже поднял глаза, чтобы посмотреть, ушел его гость или все еще стоит здесь.

— Линнерт, — заговорил Эйтель, — твоя мать рассказала мне вчера одну историю. Она рассказала, что когда была у нас кормилицей, поменяла господского ребенка на своего собственного и никто об этом не узнал.

Снова молчание.

— Ну вот, — сказал Линнерт, — это все дело прошлое. С тех пор много воды утекло.

— Ты прав. С тех пор миновало двадцать три года. И все эти годы ни один из нас не знал, кто же он такой.

Линнерт сидел так тихо, что Эйтель не мог понять, слышит он его или нет.

— А это правда, ну, то, что она рассказала? — наконец спросил он.

— Нет, — ответил Эйтель, — это неправда.

— Нет, — повторил и Линнерт, — это неправда. — И сразу добавил все с той же лисьей хитростью, молниеносной и злой: — Ну, а если бы все это оказалось правдой?

— Если бы все это оказалось правдой, — медленно проговорил Эйтель, — ты был бы сейчас на моем месте, а я — почем знать? — на твоем.

Линнерт снова затих на своей скамье, глаза опустил в пол, и Эйтель подумал: «Ну, если все кончилось, я, верно, могу уйти?»

В то же мгновение узник рывком поднялся на ноги и стоял теперь перед своим гостем. Тяжелая цепь с лязгом ударилась о его ногу. Внезапное, неожиданное движение, легкое и бесшумное, было исполнено такой редкостной силы, что напоминало скорей атаку из засады, которая застает атакуемого врасплох и не дает ему времени подготовиться к защите.

Два молодых человека одинакового роста стояли теперь один перед другим. Первый раз за все время разговора они поглядели друг другу прямо в глаза. И среди воцарившегося молчания по лицу Линнерта медленно разлился яркий, неукротимый свет.

— Тогда, — сказал он, — все они были бы моими, эти зайцы, и лисы, и куры, которых я стрелял на твоих полях и в твоих лесах.

— Да, — подтвердил Эйтель, — тогда они были бы твоими.

Казалось, мысли узника покинули крохотное, темное помещение, где он находился, и улетели в те поля и леса, о которых он говорил, ноздри его расширились, втягивая воздух и запахи, как у крупного, осторожного зверя.

— И тогда, — заговорил он наконец, совсем медленно, — тогда, наоборот, тебе следовало бы поблагодарить меня за то, что я разрешил тебе стрелять их, сколько заблагорассудится.

— Да, мне следовало бы поблагодарить тебя.

— И ты мог бы, например, поблагодарить меня за то, что тебе дозволено через три недели, когда подрастут птенцы, снова выйти с ружьем. И еще через три месяца — по первой пороше. И еще за то, что ты сможешь по весне криком подманивать козла в твоем лесу.

— Да, — сказал Эйтель.

И покуда Линнерт стоял все так же неподвижно, упершись взглядом в глаза Эйтеля, но размышляя о чем-то своем, будто грезил наяву, лицо его залилось краской. Краска растеклась по щекам нежной, глубокой волной. «Недавно мне уже довелось наблюдать нечто похожее на другом лице, — подумал Эйтель. — Не зловещий ли блеск триумфа Лоне, осененный здесь крылом смерти, смягчился и вызрел в радость?»

Внезапно узник откинул голову, так что волосы, повторив то же движение, открыли его лоб. Он воздел правую руку, рука была костлявая, в темных пятнах, под длинные, твердые ногти забилась грязь и кровь. Он слегка протянул руку вперед. Исходивший от нее запах показался удушливым его гостю.

— А ты мог бы, — спросил Линнерт, — упасть передо мной на колени и поблагодарить меня за все мои милости?

Короткое мгновение Эйтель продолжал стоять перед ним, потом опустился одним коленом на каменный пол, на солому, куда недавно сплюнул Линнерт, и коснулся губами протянутой руки.

Линнерт медленно-медленно отвел руку, так же медленно поднес ее к затылку и глубоко запустил пальцы в свои густые волосы. Потом еще раз шевельнул распухшими губами, складывая их то ли в смущенную улыбку, то ли в ухмылку.

— Совсем заели, — сказал он. — А это хорошо, что ты снял с меня грех.

ЖЕМЧУЖИНА

Перевод Т. Величко

Лет восемьдесят тому назад немало шуму наделала в Копенгагене одна свадьба. Молодой гвардейский офицер старинной фамилии женился на богатой девице простого происхождения, единственной дочери крупного копенгагенского купца, отец которого был мелочным торговцем и разъезжал со своим товаром по Ютландии, покуда судьба не забросила его в столицу. В те времена подобный союз казался в диковинку. Много было толков и пересудов, даже куплеты об этом сложили, и листки с куплетами продавали на улицах, а бродячие певцы их распевали.

Невеста, двадцати лет от роду, была красавица: высокая и статная, пышущая здоровьем девушка, волосы темные, нежный румянец, свежие алые губы и какая-то особенная крепость в сложении и осанке, точно вся она вырублена из цельного куска дерева.

Были у нее две тетушки преклонного возраста, старые девы, коих растущее благоденствие рода вырвало из скудости многотрудного существования и вознесло на пышное ложе бархатных диванов. Едва старшая из тетушек прослышала о романе племянницы, она надела шляпку и мантилью и отправилась к девушке с визитом. Поговорив для начала о погоде да о городских новостях, она, слово за слово, навела речь на один давний случай.

— Вообрази, милая, — сказала она, — когда я еще была ребенком, молодой барон Розенкранц обручился с дочерью богатого ювелира — как тебе это понравится! Твоя прабабка была с нею знакома. А сестра жениха — они были близнецы, — та, что состояла фрейлиной у принцессы Шарлотты Фредерики, захотела посмотреть на невесту и поехала к ювелиру. Не успела она уйти, девица и говорит своему нареченному: «Твоя сестра смеялась над моим платьем и над тем, что я не смогла ей ответить, когда она заговорила по-французски. Она дурной человек, это сразу видно. Если ты желаешь нам обоим счастья, ты больше не должен видеться с нею». Молодой жених, чтоб ей угодить, пообещал никогда больше не видеться с сестрою. В следующее воскресенье пригласил он невесту отобедать у его матушки. А когда затем провожал ее домой, она ему объявляет: «Твоя мать, глядя на меня, едва сдерживала слезы. Она рассчитывала на лучшую партию для своего сына. Если ты любишь меня, ты должен порвать со своей матерью». Молодой барон Розенкранц был влюблен и, как все влюбленные, свихнулся с ума. Он пообещал выполнить ее просьбу, хоть это далось ему нелегко: матушка его была вдова, а он у нее — единственный сын. Вскоре после того послал он к невесте своего камердинера с букетом цветов. На другой день девица ему говорит: «Мне не нравится выражение лица твоего камердинера, когда он на меня смотрит. Ты должен немедля отказать ему от места». «Мадемуазель, — ответил барон Розенкранц, — я не могу иметь жену, которая придает значение выражению лица моего камердинера. Вот ваше кольцо, прощайте навсегда».