Crime story № 3 (сборник) - Татьяна Луганцева

– Сам ты ублюдок, – тихо, но твердо проговорила Леночка.

– Какого дьявола я только с тобой связался… – простонал Вадим.

И ушел. Даже не взглянул, что подруга в слезах захлебывается. А она плакала еще долго. Оплакивала и свою первую любовь, и все те красивые стихи, что когда-то посвящал ей Вадим, и своего нерожденного голубоглазого сыночка, которого родной папа не захотел с первых дней его жизни…

А когда слезы кончились, она решила, твердо и навсегда: Вадима, предателя, больше не существует. И никаких денег на аборт она с него не возьмет. Сама справится. Не маленькая. А поликлиник кругом полно.

И справилась бы, не попадись на ее пути въедливой гинекологички. Докторша, видите ли, решила заботу проявить – позвонила родителям по телефону из медкарты и сдала свою пациентку со всеми потрохами: «Беременность шесть недель, и если аборт, то на других внуков не рассчитывайте – резус-фактор у вашей дочери отрицательный, рожать больше не сможет».

Скандал дома поднялся ужасный. Мама в гневе швырнула о стену свою любимую вазу, папа впервые в жизни залепил дочке пощечину, а соседи стучали в стену куда настырнее, чем когда Лена мучила их бесконечными гаммами.

А когда еще одна изрядная порция слез (и откуда в организме столько воды берется?) была израсходована, предки вынесли вердикт: «Что ж. Раз так вышло, будешь рожать. Сама виновата. А с Вадима твоего мы алименты стребуем». Но тут уж уперлась дочка: с подлецом Вадиком у нее все кончено. Она больше не хочет его видеть. Никогда.

Вот так и получилось: Лене едва исполнилось семнадцать, а на руках уже крошечный ребеночек. Одна радость – школу все-таки окончить успела, хотя за аттестатом, под косыми взглядами бывших одноклассников, пришлось идти уже с ощутимым пузом.

– Что ж, Сальникова, ты меня разочаровала, – вздохнула на прощание педагог по специальности. – А ведь такие надежды подавала. Могла бы «Гран-при» получить…

– Получу еще, – заверила Лена.

– Смешно, – пожала плечами учительница. И равнодушно отвернулась от бывшей ученицы.

…И мудрая учительница, конечно, оказалась права. Разве до конкурсов теперь, когда у малыша вечно то грипп, то ветрянка? Разве до музыки, до игры, когда своего молока у Лены нет, а на дорогущие смеси постоянно не хватает денег?..

Инструмент в первый год новой жизни Лена даже не открывала: рев малыша да бесконечные родительские претензии – вот и вся музыка… И время пролетело мигом – лихорадочно, взбалмошно, бесполезно. А на второй год, когда сынуля немного подрос, Лена рискнула подать документы в музучилище – конечно, уже не в престижную Гнесинку, а в обычное, попроще. И, только на старых знаниях, неожиданно поступила – не зря же когда-то педагоги хвалили «потенциал». Но мелькнувшая было мечта, что «Гран-при» от нее все-таки не уйдет, быстро покрылась прахом. Сынок по-прежнему бесконечно болел, по разу в неделю в клочья изрывал одежки и постоянно требовал то бананов, то новых игрушек. А родители с неустанным занудством пеняли, что в стране дефолт на дефолте, они уже не юны, а на их руках – безработная дочь с ребенком. В такой обстановке, ясное дело, не до конкурсных программ – пришлось учеников брать и за гроши мучить слух их жалкими гаммами и арпеджио. А еще подрабатывать в родном училище концертмейстером. И даже переписывать ноты, по десять центов за страничку…

Вот и вышло: ей целых двадцать два, а в активе лишь шестилетний сынок, диплом непрестижного музучилища да десятиметровая комната в родительской квартире. А бывшие одноклассники – кто в оркестре Большого театра, кто у Спивакова, а то и вовсе в Ла Скала. Не говоря уж об отдельных везунчиках, кто сольную карьеру сделал, вроде Женьки Котикова – у того вообще полный шоколад, сплошь гастроли по престижным площадкам, и, как пишет бульварная пресса, он только за один концерт в Доме музыки сто тысяч долларов заработал. А она, Лена, тоже подававшая немало надежд, – в итоге одна, без мужа, без денег, в позорной должности концертмейстера.

…Работать концертмейстером, особенно в учебных заведениях, на самом деле даже хуже, чем нянечкой в районной больнице. Постоянно приходится затыкать все дырки и за всеми подтирать. И если больничная нянька хотя бы на своих бестолковых пациентов рявкнуть может и таким образом сбросить стресс, то ей, Лене, даже этот простейший способ заказан. В музыкальных училищах ведь все такие ранимые, творческие, тонко организованные – на них прикрикнешь, так они в депрессии из окна выкинутся, а ты потом отвечай. Вот и приходится молча терпеть, покуда студент-скрипач Иванов с тридцать восьмой попытки освоит Первый концерт Чайковского. Или на семинарах по дирижированию по сотне раз в день играть адажио Альбинони и беситься, что молодые дарования никак не могут попасть в такт… А в переменки хватать мобильник, мчаться в курилку и выслушивать недовольные донесения от мамы: что внук (увы, не особо любимый) опять набедокурил и разбил последнюю во всей квартире вазу (можно подумать, у них в семье кто-то кому-то цветы дарит). Или что из детского сада опять звонили – просят сдать очередные сто долларов «на благоустройство территории», и где их брать – решительно непонятно… А студентки, юные, модные, беззаботные (сама-то Лена уже давно чувствовала себя усталой и старой), покуривают рядышком, подслушивают ее телефонные разговоры и насмешливо переглядываются. Им и в голову не может прийти, что когда-то, совсем еще недавно, их незадачливая концертмейстерша сама постоянно моталась по музыкальным конкурсам и едва не выиграла «Гран-при»…

…А в день рождения, когда Лене исполнилось двадцать три, получилось особенно тяжко. С утра – пять семинаров в музыкальном училище, потом – короткий обед в столовке (позволить себе кафе она не могла), а потом еще бесконечная, на четыре часа, репетиция с бестолковым студенческим оркестром в Малом зале консерватории. И ни одна ведь сволочь даже цветочка не подарила! И никто, кроме сыночка, даже не поздравил!.. Так что, когда бесконечный рабочий день наконец иссяк, Лена не выдержала. Хоть и освободилась уже, могла бы домой позвонить, а не стала. И в общую курилку, снимать стресс, не пошла. А вместо этого забилась в закуток под одной из черных лестниц (они его, еще пока школьницами в консерваторию на концерты по абонементам бегали, приметили) и горько разрыдалась. Все никак поверить не могла: неужели это и есть ее предел? Неужели такой незадачливой и выйдет вся оставшаяся жизнь?!

А когда отплакалась, крыша и вовсе поехала: Лена упала на колени, уткнулась головой в грязный пол и взмолилась: «Господи! Да за что же мне все это?! Если бы только можно было начать все сначала!.. С нового листа! Без этой дурацкой музыки. Без Вадима. Без фантазий о „Гран-при“. Без всех тех глупостей, что я сотворила!.. Боже, ну, пожалуйста, помоги!»

Ее рыдания гулко аукались по старинному зданию консерватории, сердце от бесконечных слез кололо и трепыхалось – но высшие силы, ясное дело, молчали. Не нарушали ее уединения и люди – поздними вечерами коридоры консерватории пусты, только где-то вдалеке сонатину Клементи наигрывают… В общем, плохо все. Беспросветно и грустно.

«Ладно, – наконец устало велела себе Елена. – Хватит выть. Толку-то с моего рева… А ну-ка, взять себя в руки. И немедленно позвонить домой. Узнать, как там сынуля. Маман, наверно, уже из себя выпрыгивает».

Она сунула руку в сумку, зашарила в ней – и вот вам очередная незадача: мобильника нет. Потеряла? Или в репетиционном зале оставила? Так тогда тоже, считай, пропал – консерватория хоть и рассадник культуры, а ноги забытым вещам тут мгновенно приделывают… Лена резво вскочила на ноги, едва не упала – и тут обнаружила еще одну странность: вместо удобных туфель на плоском ходу она вдруг оказалась обута в смешные лаковые босоножки. Детские. Да и сами ноги в смешных белых колготках стали худыми и совсем детскими, размерчик, наверно, тридцать третий, не больше.

«Все. Я спятила», – в ужасе поняла Елена.

И вдруг услышала детский голосок – очень испуганный и смутно знакомый:

– Ленка! Сальникова! Ты где?

«Ниночка?» – мелькнуло у Елены.

Так звали ее школьную однопартницу и подружку. Но только откуда ей здесь, в консерватории, взяться? Уже ведь пять лет, как она с предками в Штаты эмигрировала.

– Ленка! Выходи! Я боюсь! – продолжал между тем надрываться Ниночкин голосок.

А Елена тем временем с изумлением разглядывала собственные руки: они тоже стали совсем маленькими, с обгрызенными ноготками, на безымянном пальце дешевенькое пластмассовое колечко. И платье на ней оказалось темно-синее, школьное, ровно по острые, детские коленки…

«Врача! Психиатра! Нужно в дурдом звонить! Пусть приезжают», – подумала Лена.

Вышла из закутка – и обалдело замерла: перед ней действительно стоит школьная подружка Ниночка. И выглядит ровно так, какой она была в начальных классах. И ругается таким же тонким, капризным голоском: