Кураж. В родном городе. Рецепт убийства - Дик Фрэнсис

— Что за невезенье, Роб! — весело бросил он. — Неужто словечко, которое я замолвил за вас Баллертону, не пошло вам на пользу?

— Не пошло, — согласился я. — Но и на том спасибо.

Его синие глаза блеснули.

— Готов на все, чтобы помочь.

Я отчетливо расслышал слабый свистящий хрип, раздававшийся при каждом его вдохе, и понял, что впервые вижу телезвезду в не очень-то подходящий момент — во время приступа астмы. И мне стало жаль этого баловня судьбы.

— Ну как, уже определились у Джеймса планы насчет Зимнего Кубка? — спросил он небрежно, глядя на лошадей из шестой скачки, легким галопом прошедших к старту.

Он, конечно, должен делать свою работу, и ничего дурного не случится, если я ему скажу.

— Скорее всего выступит Образец.

— И вы поскачете на нем?

— Да.

— А как дела у Пипа?

— Нога срастается, но он все еще в гипсе. К Челтенхэму он, я считаю, будет в форме, но к Зимнему Кубку не успеет поправиться.

Я очень ждал этих скачек — для меня они могли оказаться последней возможностью выступить на Образце. А Пип, уж конечно, сделает все возможное, чтобы быть в форме к Золотому Кубку.

— Как вы считаете, какие шансы у Образца в Зимнем Кубке? — спросил Морис, наблюдая в бинокль за стартом.

— О, я надеюсь, он победит, — улыбнулся я. — Можете ссылаться на меня.

— Я, вероятно, так и сделаю, — улыбнулся он в ответ.

Мы вместе посмотрели скачку. Влияние его личности так сильно, что я уехал из Данстэбла вполне ободренным, временно позабыв о своих двухдневных неудачах.

VIII

Но эта бодрость и уверенность в себе оказались обманчивыми. Мое колдовское везение кончилось так же неожиданно, как и началось, — и жестоко при том за себя отомстило. Данстэбл оказался лишь частицей водоворота. В течение двух следующих недель я скакал семнадцать раз. Пятнадцать лошадей пришли в числе последних. И только в двух случаях это было правильно.

Я не мог ничего понять. В моей езде, как я знал, ничего не изменилось. А как поверить в то, что все мои лошади потеряли форму одновременно? И я стал ощущать, как с каждым тревожным, сбивающим с толку днем меня покидает уверенность в себе.

Была одна серая кобыла, на которой я особенно любил скакать: из-за быстроты ее реакции. Казалось, она угадывает мои намерения секундой раньше, чем я подавал ей команду. Будто так же быстро оценивала ситуацию и действовала независимо от меня. У нее был добрый нрав и шелковый рот. А прыгала она великолепно. Мне нравился и ее владелец, коренастый весельчак-фермер с сильным норфолкским акцентом. Мы наблюдали с ним, как ее провели по смотровому кругу, и он посочувствовал моему невезению:

— Не горюй, друг! Моя кобыла сделает все как надо. Уж она тебя не подведет! На ней ты пройдешь как следует!

Я начал скачку улыбаясь — ведь я тоже был уверен, что пройду на ней хорошо. Но на этой неделе лошадь как подменили — никакого темперамента. Будто едешь на машине со спущенными колесами.

Веселый фермер был уже вовсе не весел.

— Она еще никогда не приходила последней, друг, — упрекнул он меня.

Мы осмотрели ее, но ничего подозрительного не заметили: кобыла даже не очень запыхалась.

— Придется обследовать ее сердце, — с сомнением произнес фермер. — Но ты уверен, что дал ей волю, друг?

— Конечно. Только у нее сегодня не было никакого настроения.

Фермер печально и озадаченно покачал головой.

Одна из лошадей принадлежала высокой женщине с резкими чертами лица. В скачках она была докой и терпеть не могла неумелых наездников. И после того, как за фут до финиша мне удалось на ее очень дорогом, недавно купленном жеребце, перебраться из последних на второе от конца место, она прямо-таки набросилась на меня:

— Надеюсь, вы понимаете, — начала она громогласно, жестким тоном, не смущаясь близостью завсегдатаев скачек, — что за эти пять минут вам удалось наполовину снизить стоимость моей лошади и выставить меня полной идиоткой. Да я же заплатила за нее целое состояние!

Я извинился, предположив, что ее лошадь требует немного времени для наработки…

— Времени? — повторила она со злостью. — Для чего? Чтобы вы проснулись? Вы с самого начала держались слишком далеко! Вам нужно было со старта идти вплотную… — Ее едкая лекция все продолжалась и продолжалась. А я смотрел на красивую голову ее породистого жеребца и думал: «Неужели он так плох, как показался? Не похоже…»

В среду был великий день для десятилетнего мальчугана по имени Хьюго, с сияющими глазами и заговорщицкой улыбкой. Его эксцентричная богачка-бабушка подарила Хьюго крупного гнедого скакуна и была достаточно предусмотрительна, чтобы заплатить и за его тренаж.

Мы с Хьюго сразу стали большими друзьями. Зная, что я каждое утро вижу его любимца в конюшнях Джеймса, он стал присылать мне маленькие посылочки с кусочками сахара, утащенными со стола в частной школе. Я добросовестно передавал лакомство по назначению. И в ответ посылал Хьюго детальный отчет о тренировках его жеребца.

В эту среду Хьюго не только сам отпросился из школы, чтобы увидеть, как пройдет его лошадь, но и привел с собой трех товарищей. Все четверо стояли со мной и с Джеймсом на смотровом кругу. Матери Хьюго нравилось, что ее сын наслаждался всеобщим вниманием. И когда я вышел из весовой, она широко улыбнулась мне со своего места на трибунах.

Мы с Джеймсом получили большое удовольствие, обращаясь с четверкой взбудораженных мальчуганов, как мужчины с мужчинами. И они это оценили.

«На этот раз, — обещал я себе, — я выиграю, ради Хьюго. Я должен! Я обязан!»

Но гнедой красавец прыгал в тот день совсем уж неуклюже. Почти у каждого забора он как-то нырял головой вниз и один раз, чтобы не полететь кувырком, мне пришлось свеситься вниз с его шеи. Отпустив одну руку, я еле удержался за поводья. Свободная рука, скользнув по боку, помогла мне перенести тяжесть назад и усидеть в седле. Но такой жест, известный как «подзывание кэба», не мог встретить одобрения Джеймса, утверждавшего, что это стиль «испуганных любителей».

Личико Хьюго было красным от расстройства. И трое его друзей угрюмо волочили ноги. Из-за этих свидетелей у мальчика не было никакой возможности скрыть свою неприятность в школе.

— Мне ужасно жаль, Хьюго, — искренне извинился я за все — за себя, за лошадь, за скачку и за безжалостность судьбы.

Он ответил мне со стойкостью, которая могла бы послужить уроком для многих владельцев постарше его:

— Сегодня просто неудачный день, — по-доброму пояснил он. — И кто-то ведь должен прийти последним. Так сказал мой папа, когда я получил самый низкий балл по истории. — Он снисходительно поглядел на гнедого и спросил: — А на самом-то деле он хорош, правда?

— Конечно, — охотно согласился я. — Очень хорош.

— Ну что ж, — сказал Хьюго, храбро поворачиваясь к своим друзьям. — Ничего не поделаешь. Надо бы выпить чаю.

Подобных неудач было слишком много, чтобы они могли остаться незамеченными. Прошло несколько дней, и я ощутил перемену в отношении к себе. Кое-кто, в частности Корин, выказывал нечто вроде презрения. Другие смотрели на меня с неловкостью, некоторые с сочувствием, иные с жалостью. Все головы оборачивались в мою сторону, и я ощущал волну сплетен, вскипавшую за спиной.

— Что именно говорилось? — спросил я у Тик-Тока.

— Не обращай внимания, — отмахнулся он. — Победишь пару раз, и они начнут крутить педали назад и снова кидать лавровые венки. Тут какая-то гнусная подлость, мой друг, вот и все!

Больше ничего я из него не вытянул.

В четверг вечером Джеймс позвонил мне и попросил приехать. Я невесело брел в темноте. Неужто и он, как два других тренера, в тот же день ищет предлог, чтобы дать мне отставку. Винить его я не смел: таким могло быть требование владельцев — прекратить отношения с жокеем, который постоянно не в форме.

Джеймс пригласил меня в свой кабинет, соединяющий дом с двором конюшни. Стены увешаны фотографиями скачек и длинным рядом жокейских камзолов на вешалках. Массивное бюро да три кресла с продавленными пружинами и ветхий турецкий ковер на полу. В камине алели раскаленные угли. За последние три месяца я провел здесь немало часов, строя планы насчет предстоящих скачек и обсуждая прошедшие.

Джеймс посторонился, чтобы дать мне войти первым. Потом плотно прикрыл дверь и весьма агрессивно вскинул на меня глаза:

— Похоже, — заявил он без всяких предисловий, — что вы утратили кураж.

В кабинете было тихо до жути. Лишь слегка потрескивал огонь, и слышалось, как в ближайшем деннике лошадь била копытом. Я смотрел на Джеймса, а он на меня. Молчание длилось долго.

— Никто не может винить человека за то, что он утратил мужество, — произнес Джеймс вовсе необязательные слова. — Но тренер не может держать у себя жокея, с которым это случилось.