На холодном фронте - Константин Коничев

Закусив лосятиной, я разулся и сел у печки, присматриваясь к окружающим. В землянке расположилось человек тридцать. Одни из них уже храпели на нарах, другие, обжигаясь, пили чай и закусывали, третьи, протирали винтовки, кто-то настраивал гитару.

Но вот неожиданно у столба, где, мигая, светила самодельная коптилка, появилась девушка. Она размотала теплую шаль, вытерла платочком покрытые изморозью брови и ресницы. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Девушка расстегнула пальто; на вязаной кофточке оказался комсомольский значок. Она поправила русые косички и удивленными чистыми глазами обвела утонувших в табачном дыму и полумраке солдат. Ее заметили. Разговоры быстро стихли. Не иначе, увидев ее, многие подумали, что там, где-то далеко у них на родине, такие же светлоглазые, — у кого дочь, у кого сестренка, — бегают в семилетку, в свободное время стоят в очередях за продуктами или организованно всей ребятней собирают железный лом в утиль на оборону…

— Сколько вам лет? — не выдержал кто-то.

— Мне? Мне уже семнадцатый…

И опять молчание. И сдержанные догадки:

— Такая молоденькая, и воевать…

— Страдать, бедненькая, едет, — поправил чей-то простуженный бас из темного угла землянки.

— Какими судьбами ты, голубушка, попала к нам и отколь?..

— Из далекой Сибири, из Кемеровской области, я везу к вам в дивизию подарки…

— И много привезла? — спросил кто-то из темноты.

— Со мной сюда направили двенадцать грузовых машин, да это еще не все.

— Как доехали сюда, все благополучно?

— Благополучно. Плохо что ночь-то светлая. Один самолет пролетел два раза над нами, пострелял. Шофера пулей задело да двух красноармейцев из охраны…

— Перепугалась?

— Нет. Немножко только…

Девушку звали Клавой. Она была ученица девятого класса. В землянке оказалось не мало сибиряков, они обступили ее, интересовались, как живет, как работает наш родной, далекий тыл, и она долго рассказывала нам о сибирских колхозах, совхозах, собравших богатые урожаи, о заводах и кемеровских шахтах, перевыполняющих производственные программы.

Перед рассветом, забравшись в кузов грузовика и закрывшись от ветра плащпалаткой, мы поехали дальше к Ухте. Оставалось всего три-четыре часа езды. Клава ехала с нами. Она часто выглядывала из-под плащпалатки; ее привлекал зимний пейзаж восточной Карелии. Многие места на Ухтинском тракте напоминали ей сибирские сопки, тайгу.

— Закройся, не простудись, — предупреждал я Клаву, — любоваться тут не на что. Всякий пейзаж хорош, особенно, если он не стреляет. А то был случай на Кестенгском направлении: я нашел такое местечко, — картину пиши и только! Озеро, круглое, как чаша. Половина обрамлена сосновым лесом; другая березняком. На немецкой стороне золотой закат. Вдали сопка с наблюдательной вышкой на вершине; вокруг сопки хвойный мелкий, ровный лес. А сопочка такая аккуратненькая, будто шапка Мономаха! А посреди круглого озера, как хребет кита, выпирает из воды продолговатая, скользкая, сверкающая на солнце черная скала с единственной пушистой раскорякой березой, похожей на фонтан, изрыгаемый китом, всплывшим на поверхность. Я недолго тогда любовался на этот примечательный пейзаж. Откуда-то из-за «китова хребта» немцы начали стрелять минами. Тут мне и пейзаж показался не хорош…

Скоро колонна грузовых автомашин подошла к селу Ухта, широко раскинутому на высоком живописном берегу озера Куйто. Новые дома из свежего толстого леса, постройки МТС, лесопильного завода, районные учреждения, школы, больницы, военный городок, — сплошь были продырявлены, разрушены артиллерийским обстрелом.

Батареи дальнобойных пушек противника расположились на лесистом мысу озера и обстреливали село, как только замечали в нем движение.

— Не здесь ли, не в этой ли Ухте учитель Ленрот записывал сто лет тому назад руны Калевалы? — спросила меня Клава.

— Вот именно здесь! — вспомнил я.

А Ефимыч добавил:

— Сказывают люди, что сосна, под которой Ленрот записывал Калевалу, до сих пор где-то сохранилась на берегу озера Куйто.

— Навряд ли, — вмешался в наш разговор шофер, возившийся около машины, — я слышал, что ту сосну снарядом снесло.

— А ты уже и Калевалу успела прочитать? — спросил я Клаву.

— Как же, я люблю народное творчество, вообще люблю стихи.

И завязался у нас разговор о поэзии, о том, почему на фронте любят лирику. Мы беседовали всю дорогу.

По приезде Клава сдала в хозчасть привезенные подарки и в тот же день уехала обратно.

Где ты теперь, Клава? Что делаешь? Вспоминаешь ли Карелию, землянку на сто первом километре и бойцов, которым в тяжелую годину привезла подарки из Сибири.

17. В отдельном батальоне

На Ухтинском направлении я попал в отдельный батальон.

Командиром уже не первый год здесь был капитан Краснов, бывший райвоенком, неизвестно почему облюбовавший себе форму летчика. Человек он был по внешности мрачный, не разговорчивый.

Командование дивизии, занимавшей оборону на Ухтинском направлении, поставило перед нами задачу: разведать силы противника, всегда знать его намерения и для этого почаще и побольше иметь пленных «языков».

До наступления весны Краснов неоднократно направлял разведывательные группы в тыл противника и несколько раз выходил с ними сам. Ходили до села Войницы, что в шестидесяти километрах от линии фронта; ходили за хутор Корпи-Ярви и за Ало-озеро. Однажды так увлеклись, что ушли почти за сто километров в тыл к финнам и привели коменданта гарнизона. От него узнали дислокацию войск противника на этом направлении, кто командует финской бригадой, что он собою представляет, какую имеет военную выучку и что за характер у этого вояки. Установили, какие части стоят на Малеванинской и Регозерской дорогах, и узнали точное расписание, когда прибывают в эти гарнизоны обозы с продовольствием и боеприпасами, чем не замедлили воспользоваться, — разработали план выступления, засады и нападения на обоз противника.

В морозное утро, по крепкому насту, отряд числом свыше сотни бойцов с Красновым во главе вышел в поход. Днем снег стал слабее, рыхлее; лыжи проваливались. Продвижение становилось затруднительным.

— Придется на денек притаиться в лесу, а ночью, как только пристынет, снова в путь, — решил комбат и расположил отряд на удобном оборонительном рубеже, предусмотрев при этом, чтобы противник не смог напасть врасплох.

За едой я приметил в полумраке под деревьями, что один из бойцов очень внимательно присматривается ко мне и видно хочет заговорить. Наконец, боец осмелился, подошел и, козырнув, обратился:

— Товарищ командир, дозвольте узнать, а вы осенью в сорок первом за Оштой около Свири не были?

— Был.

— То-то я вас признал еще третьего дня и передумывал, где же вас встречал? Моя фамилия Мухин, не помните ли, в сторожевом охранении вы меня учили, как надо врага высматривать.

— Это когда мы с отрядом Логинова шли с задачи?

— Вот, вот.

— Очень приятно. Можно сказать в нашем батальоне первого старого знакомого встречаю.

Посадив его рядом с собой на плащпалатку, я стал выспрашивать:

— Ну, как привыкаете, товарищ Мухин?

— Что вы, товарищ капитан, давно я уже перестал привыкать. Думаю, что привык в полной мере, как солдату полагается. Считайте: года полтора, как не виделись, за этакое время да не привыкнуть!

— Давно ли здесь в батальоне, товарищ Мухин?

— Давненько. Осень и зиму сорок первого прослужил там за Онежским озером. Потом имел ранение, вот сюда, чуть пониже ключицы. К погоде и сейчас боль сказывается. Потом меня наградили «Красной Звездой» и отпуск в августе сорок второго дали. Так что и в деревне побывал. Мне кажется мы с вами земляки, товарищ капитан. Я тотемский, а вы тоже из-под Вологды откуда-то. Ну, вот погостил я в деревне до уборки урожая. Потом попал на пересыльный пункт, и вот уже с полгода здесь. Нет ли, товарищ капитан, легонького табачку на цыгарочку?.. Вот спасибо.

— Расскажите, как в деревне жизнь идет? Помню, вы тогда что-то жаловались.

— И как было не жаловаться, товарищ капитан, тогда одно было, сейчас — другое. Война учит и там и тут. В первые-то дни, чего греха таить, и я боялся до винтовки прикоснуться. И отдача казалась сильной, думал, что прикладом скулы выворотит, и затвор, думал, выскочит да прямо в лоб. А теперь я смеюсь над тем— собой! Теперь я автоматом овладел и гранату любую могу швырнуть, и робость как рукой сняло…

— Бытие и сознание! — многозначительно, лаконично, вставил сидевший в стороне Ефимыч и по-свойски подмигнул мне, — со всяким так бывает.

— А про деревню, что можно сказать? — продолжал Мухин, густо пуская табачный дым. — Скажу, что места у нас хлебные, скот неособенный и не поймешь то ли из-за молока, то ли из-за навоза его содержат, потому как земля наша за Тотьмой без навозу ни черта не родит. И что я приметил в деревне? А приметил то, что бабы наши и без нас, хоть и туго и тяжело, а хорошо справляются. Скажу к примеру так: до войны, когда и все мужики были у нас в деревне, мы засевали при старом председателе пятьсот га и считали — хорошо. А теперь председателем там моя жена (до войны жаловалась на здоровье, дескать почки-селезенки на одной ниточке держатся), работают в колхозе старики, бабы, ребятишки и засевают уже шестьсот га. За один год подняли сто гектаров нови! Вот и поди! Работают нещадно, товарищ капитан, чуют ответственность, долг перед всем народом. Скажу по совести: мне тут легче приходится, а то, что рискуем мы здесь, так ведь говорят— «риск благородное дело». Дома-то бывало в колхозе, до войны, все на своих плечах проворачивал: и пахал, и сеял, и убирал, и в своем хозяйстве, то дровишки, то воды наносишь, то коровенку обрядишь, — уважая нездоровье жены, а теперь не на кого ей облокотиться. И здоровье откуда-то взялось. На почки-селезенки жалоб нет, а вот в одну точку бьет: как бы успеть, да не проспать, не забыть. Ребятишки-то быстро взрослеют: большаку моему всего тринадцать годков — четырнадцатый с масляницы, а его уже по имени-отчеству величают — мужчина! Меньшому десяти нет, а тоже кое в чем помогает. Разговорился со мной о войне, выспрашивает — сколько тятька немцев убил, то да се, да каких я главных генералов видал. И скажу по совести: почти ребенок он, а меня за пояс заткнул; всех командующих фронтов наперечет знает по фамилии и по званию. Все они у него из газет выстрижены и под образа наклеены. Зажмет это ручонкой подпись под генералом и спрашивает; — «Тятька, это кто?» Я и говорю наугад: «Ватутин». — А сынишка смеется надо мной, говорит: — «Эх, вояка, генерала армии Мерецкова не знаешь — из Тихвина немцев вышиб…» — Война учит, товарищ капитан, всех от мала до велика.