История мусора. - Катрин Сильги

В жилищах «клюкарей» меблировка и все хозяйственные приспособления взяты из какого-нибудь старья, откопанного во время их работы: тут и хромые столы с такими же стульями, и мятые кастрюли, и щербатые тарелки, и неполнозубые вилки. Трухлявое дерево и угольная пыль, извлеченные из подвалов, раскрытых после отъезда прежних владельцев, служат здесь топливом. Отчасти тряпичники питались остатками продуктов, которые добросердечные бюргеры, пекущиеся о незапятнанности своей совести, перед выбрасыванием в корзину тщательно заворачивали. Этим объедкам воздавали должное под алчущими взглядами одетых в лохмотья детей. Заботливые домохозяйки часто оставляли в особых пакетиках спитую кофейную гущу, каковую в каждой халупе заправляли в кофеварки, горделиво стоявшие на почетном месте. Полученный кофе здесь называли «мутной водицей».

В жизни «клюкарей» очень важное место отводилось алкоголю; красному вину, абсенту, полынной водке часто отдавался не только дневной заработок — сама душа; тут ценились и всякие адские смеси: «бритвенный горлодер», «адский пес», «дух-вон» — спиртовые настои на смеси перца горошком и гвоздики с добавлением серной кислоты, они прогоняли усталость, утихомиривали или, напротив, разжигали гнев. Ночные работяги с удовольствием посещали такие забегаловки, как «Кабачок папаши Бирона» в Клиши. Около 1900 года недалеко от площади Мобер в гостинице под вывеской «Ткни вилкой — не пожалеешь» можно было поесть за один су: клиент тыкал большой вилкой в котел, полный бульона, мешавшего разглядеть, что подцепляешь. Самые невезучие вытягивали кусок свиной кожи с остатками сала, везунчикам могла достаться половина бараньей головы.

Прекрасные деньки в тех местах закончились с началом больших маневров НВМ (habitations à bon marché), кампании дешевого жилищного строительства, предпринятой перед началом Второй мировой войны. В 1941 году вся эта зона самостроя была окружена полицией и по частям сметена с лица земли бульдозерами в течение трех дней. Ее эвакуация продолжалась весь период оккупации; большинство живших там цыган были депортированы. Из восьми тысяч семейств, проживавших там до войны, к 1944 году осталось только тысяча двести. Чуть позже на этих местах родились «завшивевшие рынки», которые позже переименуют в «блошиные». А жители отступят к окраинам, соорудив там свои бидонвили. Но миф о зловредной «зоне», как о месте, связанном с деструктивным беспорядком, останется в коллективной памяти. В таком понимании «зонник» — это общественный маргинал, тот, кому место где-то на городских задворках.

С ДВУХ СТОРОН ПРОЦЕССА: «ПОРЯДОЧНЫЙ ГОРОЖАНИН» И «КИЧЛИВЫЙ ТРЯПИЧНИК»

Во все времена тряпичникам приписывали всякого рода общественно значимые грехи и подвергали их разнообразным административным преследованиям. Как и нищих, их регулярно изгоняли из городов. В 1698 году был издан особый ордонанс, запрещавший им «слоняться по улицам и предместьям до восхода». Три года спустя д’Аржансон, ведавший городской полицией, удивлялся, что «невзирая на запреты, уже неоднократно звучавшие, некоторые тряпичники позволяют себе выходить из своих домов в полночь и бродить по улицам под тем предлогом, что им надобно собирать тряпье, что способно послужить причиною большинства случаев воровства как навесов, так и решеток вкупе с вывесками и даже благоприятствует вторжению в кухни и комнаты на первых этажах зданий, поскольку упомянутым тряпичникам не так трудно при посредстве своих крюков вытаскивать оттуда столовое белье и множество вещей, которые хозяева обыкновенно там оставляют». На этом основании королевский чиновник грозил тремя сотнями ливров штрафа и телесными наказаниями всякому тряпичнику или тряпичнице, которых застанут слоняющимися по городу до рассвета.

Накануне Революции Жак-Ипполит Ронесс рекомендовал использовать в жилищах специальные корзины, чтобы собирать в них и выносить отбросы и таким образом избавиться от тряпичников: «Прибегнув к помощи корзин, мы больше не увидим, как по улицам шастают все эти грязные тряпичники и собиратели праха, многочисленное племя лентяев и бродяг, столь опасных в таком городе, как Париж».

Префект полиции, господин де Беллейм, опубликовал в 1828 году новый ордонанс, обязывающий «клюкарей» «обзавестись для своих ночных походов, терпимых до одиннадцати часов вечера, метлой, чтобы подбирать и собирать в кучи отбросы, и фонарем, что позволит отличать их от прочих ночных бродяг». Этот указ, кроме всего прочего, оговаривал, что никто не уполномочен собирать ночью тряпье без дозволения со стороны администрации. А посему всякий тряпичник отныне будет получать медную бляху овальной формы, содержащую его фамилию и имя, прозвище и особые приметы. Чтобы получить этот бесценный сезам, тряпичник должен был представить различные бумаги и никогда не подвергаться тюремному заключению. До 1873 года, даты отмены ордонанса, полицейская префектура выдала одиннадцать тысяч таких блях.

Эта попытка контроля успеха не имела. Бляхи переходили из рук в руки; умирающие завещали их своим чадам или приятелям, которые перенимали клички покойных, чтобы не раздражать представителей закона. Вирмэтр в очерке 1846 года «Исчезающий Париж» приводит характерную выдержку из официального перечня тряпичников: Жан Фертен, прозываемый «Неве-зунчик», Луи Ализор, прозываемый «Дрожачий», Жюль Мартэн, прозываемый «Блохастый», Филиппина Жер-бер, прозываемая «Смерть Жандармам», Аглая Кутрё, прозываемая «Ночная Грелка».

Естественно, что с течением лет передаваемые по цепочке клички уже не соответствовали ни внешнему виду, ни темпераменту тех, кто их унаследовал. Так, юный толстяк откликался на «Доходягу», кличку, принадлежащую прежде старику, а другой, скелетообразный, числился «Пышечкой». Круговая порука «клюкарей», всегда готовых выручить друг друга, путала все карты жандармов.

После 1850 года постоянная занятость на заводах стала более частым случаем, численность временных работников пошла на убыль. С тех пор стали отчетливее различать «хороших» и «плохих» бедняков, честных тружеников и бродяг. Но тряпичники, пребывающие в самом нижнем слое рабочего класса, оставались париями. «На улицах Нёв-Сен-Медар, Трипре или Буланже, — читаем в солидном медицинском журнале того времени, — можно видеть в любую погоду бегающих по улицам людей в лохмотьях, без рубах, без чулок и часто без ботинок […]. Они таскают на себе разнообразные вещи, подобранные в столице среди нечистот, и смрад последних, похоже, настолько неотделим от их естества, что они сами кажутся движущимися кучами навоза».

Тряпичники всячески избегали столкновений с полицией и правосудием. Статистические отчеты о состоянии преступности показывают, что с 1840-го по 1855 год они, хотя и являлись наряду с судебными исполнителями и актерами представителями трех самых презираемых ремесел, не числятся среди приговоренных к каторге. Тем не менее, уступая давлению «уважаемых членов общества» и гигиенистов, полиция продолжала множить предписания, регламентирующие их работу.

В августе 1872 года префект полиции Леон Рено решил ограничить число тряпичников, им было дано два месяца на то, чтобы обзавестись бляхой нового образца. Новый жетон, подтверждавший их личность, затребовало менее 6000 человек, хотя раньше в столице одновременно имели хождение от тридцати до сорока тысяч жетонов старого образца, не считая сезонных рабочих, временно занятых в других областях: на строительстве или в овощеводстве. Все, кто вовремя не обзавелся удостоверением нового образца, после напрасно пытались получить бляху. Тогда, как всегда случается при таких обстоятельствах, возникла масса подделок, и полиция закрыла на это глаза. Передышка, однако, длилась недолго: 24 ноября 1883 года появился подписанный Эженом Пубелем указ, полностью перевернувший жизнь тряпичников и облегчивший контроль над ними. Но их не перестали воспринимать как отверженных. В 1920 году, когда обнаружилось несколько случаев заболевания чумой, парижане именно их назвали виновниками.

И саму эпидемию окрестили «чумой тряпичников». Эти люди так и оставались прослойкой, подозреваемой во всех бедах, эпидемиях и небезопасных городских происшествиях, в том числе воровстве и насилии.

Хроникеры и священники попытались реабилитировать образ «клюкаря». Так, Шарль Ланселен после изучения обитателей Сите-Доре в 1900 году свидетельствует: «Для нас дело совести объявить, что мы не обнаружили в этом скоплении бедных и смиренных людей никого, кроме существ добропорядочных […]. По нашему мнению, в три часа ночи на углу улицы лучше столкнуться с тряпичником, чем с некоторыми финансистами в три часа дня — под перистилем Биржи: тут уж сомневаться нечего».

Некоторые артисты и писатели представляли тряпичника этаким Диогеном, который презирает цивилизацию и ограждает рубищем личную свободу. Иногда его происхождение лишь подстегивало их интерес. Действительно, в гетто, где ютились эти парии, обычно смешивались выходцы из всех социальных прослоек: безработные, бывшие каторжники, проигравшиеся азартные игроки, «светские дамы», угодившие в какую-нибудь невероятную авантюру, работяги, покалеченные на производстве, люди искусства, заявлявшие, что «их не понимают»… Газетчики приводили курьезные анекдоты, некогда приключившиеся кое с кем из них. Например, в одном очерке начала XX века читаем: «Тряпичник Лиар учился на филологическом факультете. Читал по латыни и цитировал на греческом. Слух об этом прошел по столице, и Париж увлекся Лиаром; желтые листки цитировали его остроты, хроникеры, романисты и художники его навешали и напрасно старались наводящими вопросами пролить какой-то свет на тайну его прошлого — Лиар оставался загадкой».