Паразиты сознания. Философский камень. Возвращение ллойгор - Колин Генри Уилсон

что возраст находок колеблется в пределах двух миллионов лет, и, быть может, даже эта цифра чересчур занижена. Точная датировка в этом случае была чрезвычайно сложна. Обычно для археологов ориентиром служат различные слои земли, чередующиеся над местом залегания находки, — для ученых это своего рода готовый календарь. Что касается наших городов-исполинов (в общей сложности их было обнаружено три), то сведения здесь противоречили друг другу. С уверенностью можно было сказать лишь то, что все они были уничтожены потопом, похоронившим их под многометровой толщей жидкой грязи. У геолога при слове «потоп» немедленно возникнет мысль о плейстоцене — периоде Великого Оледенения, — имевшем место какой-нибудь миллион лет назад. Но в квинслендских отложениях были обнаружены следы грызуна, который мог обитать в эпоху плиоцена; а если так, то к датировке следовало подбросить еще пять миллионов лет. Однако к сути моего рассказа это отношения не имеет. Еще задолго до окончания первого туннеля я уже утратил интерес к раскопкам на Каратепе. До меня постепенно дошло, что именно они из себя представляют: отвлекающую внимание игрушку, специально подкинутую паразитами разума. К этому открытию я пришел следующим образом.

К концу июля 1997 года я находился на грани полного истощения. Торчать на Каратепе становилось невыносимо, не спасал даже шелковый тент восьмикилометрового диаметра, снижавший температуру до каких-нибудь шестнадцати градусов в тени. От мусора, обрушенного нам на голову сподвижниками Фуллера, смрад вокруг стоял, как над болотом. Применяемые в изобилии дезодоранты и дезинфектанты, предназначенные хоть как-то перекрыть эту вонь, делали ее еще несусветнее. Сухим и пыльным был ветер. Мы по полдня изнывали у себя в комнатах, томно прихлебывая охлажденный шербет с розовыми лепестками. В июле у меня начались свирепые головные боли. Два дня, проведенных в Шотландии, улучшили мое самочувствие, и я вернулся к работе, но через неделю свалился с температурой. Сносить постоянные набеги репортеров и фуллеровских фанатиков у меня больше не было сил, и я их полностью проигнорировал. Двое суток я отлеживался в постели и слушал пластинки с операми Моцарта. Постепенно лихорадка меня отпустила. На третьи сутки апатия оставила меня настолько, что я мог уже вскрывать письма.

Среди них было короткое извещение от «Стэндэрд моторс энд инджиниэринг», где меня уведомляли, что направляют в Диярбакыр по моей просьбе основную часть бумаг Карела Вайсмана. Тут я понял, что это за посылочные ящики. Еще одно письмо было от издательства Северо-Западного университета. Там спрашивали, намерен ли я поручить им публикацию работ Карела по психологии.

Это занятие обещало стать утомительным. Я переадресовал письмо в Лондон Баумгарту, а сам возвратился к Моцарту. На следующий день меня заела совесть, и я вскрыл оставшуюся почту. В ней я обнаружил письмо от Карла Зайделя, сожителя Баумгарта (Зайдель гомосексуалист) по квартире. Он писал, что у Баумгарта стало плохо с нервами и он уехал к семье в Германию, где и находится в настоящее время. Это со всей бесповоротностью показывало, что публикация работ Карела лежит теперь на мне. И вот, испытывая в душе величайшую неохоту, я принудил себя вскрыть один из ящиков. Ящик весил около двадцати килограммов и содержал в себе исключительно результаты теста на реакцию цветоизменения, проведенного над сотней работников фирмы. Меня просто передернуло от отвращения! Бросив это занятие, я возвратился к прослушиванию «Волшебной флейты».

В тот вечер ко мне с бутылкой вина зашел один знакомый, молодой администратор-перс, с которым мы успели сдружиться. Я слегка тяготился одиночеством и был рад случаю отвлечься беседой. Даже такая тема, как раскопки, не вызывала у меня сегодня отвращения, и я с удовольствием рассказал ему кое-что о «закулисной» стороне нашей работы. Когда мой знакомый уходил, на глаза ему попались посылочные ящики, и он поинтересовался, имеют ли они какое-то отношение к проводимым нами раскопкам. Я изложил ему историю самоубийства Вайсмана, признавшись откровенно, что мысль о том, что ящики придется вскрывать, нагоняет на меня тоску под стать физической боли. Мой собеседник со свойственной ему веселой непринужденностью и тактом обмолвился, что мог бы утром зайти и сделать это вместо меня. Если в ящиках окажутся все те же бумаги с тестами, он вызовет своего секретаря и тот прямиком направит их в Северо-Западный университет. Я понял, что таким своим предложением он как бы пытается воздать мне за мои сегодняшние откровения, и с благодарностью согласился.

На другое утро, когда я вышел из ванной, он уже со всем управился. Пять ящиков из шести были наполнены заурядным стандартным материалом. Шестой, по его словам, был более «философского» характера и, возможно, мог представлять для меня интерес. На этом он удалился, а вскоре подошел его секретарь и занялся расчисткой моих апартаментов, где вся гостиная была завалена ворохами крупноформатных желтых листов.

Оставшийся материал помещался в аккуратных голубых папках, отпечатанные на машинке листы были скреплены между собой металлическими кольцами. На каждой из папок от руки была нанесена надпись: «Размышления об истории». Все папки были запечатаны цветной клейкой лентой, и я понял (правильно понял, как потом выяснилось), что со смертью Вайсмана к ним никто не притрагивался.

Я так и не уяснил, что за ошибка побудила Баумгарта послать их в «Дженерал моторс». Видимо, он отложил их для моего ознакомления, а потом невзначай упаковал вместе с материалом на производственную тематику.

Папки не были пронумерованы. Я разодрал ленту на первой попавшейся и в скором времени уяснил, что эти «исторические размышления» охватывают историю только двух прошедших столетий — период, который меня никогда особо не интересовал. Меня посетила заманчивая мысль взять да и переслать эти бумаги в Северо-Западный университет, вообще в них не заглядывая. Но совесть все-таки меня одолела. Я возвратился в постель, прихватив с собой полдюжины голубых папок.

На этот раз по чистой случайности я раскрыл папку как раз на нужном месте. Содержание первой из них начиналось словами: «Вот уже несколько месяцев во мне живет стойкое убеждение, что человеческая цивилизация находится под беспрестанным гнетом какого-то странного рака сознания».

Интригующее высказывание. «Вот! — подумал я. — Великолепное начало для собрания сочинений Карела…» Рак сознания — еще одно определение стресса или ангедонии, синдрома отвращения к жизни, очередной душевный недуг двадцатого столетия… Я ни на секунду не воспринял смысла прочитанного буквально — я читал дальше. Странная проблема растущего числа самоубийств… Частые случаи детоубийства в современных семьях… Неизбывный страх перед атомной войной, рост наркомании. Все это, похоже, мы уже слышали. Зевнув, я перевернул страницу.

Спустя несколько минут мое внимание было уже более пристальным. Не потому, что прочитанное