Запретное видео доктора Сеймура - Тим Лотт

Вы серьезно?

Абсолютно.

Секунду, диктофон только выключу.

Примечание автора: Идея выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы поддержать равновесие в книге — равновесие не между частями повествования, но между мной и героиней, — вначале показалась мне совершенно абсурдной. Однако чем больше я об этом думал, тем более справедливой казалась она мне, на свой сермяжный манер.

И журналистика, и документальная проза в целом всегда представлялись мне довольно уязвимыми с этической точки зрения. В чем-то Саманта Сеймур была, безусловно, права, утверждая, что существует — и всегда должен существовать — дисбаланс сил между писателем и его героем. В конце концов, последнее слово остается за писателем — что может быть сильнее?

Однако предложение самому раскрывать секреты, чтобы продолжать работу над книгой, казалось мне весьма тягостным. Не стану утверждать, будто я как-то особенно охраняю свою частную жизнь, притом насколько часто я практикую так называемую исповедальную журналистику, «скармливая» целые куски моей жизни массмедиа. И чем сильнее разыгрывается аппетит газет, насыщающих утробу своих читателей, тем чаще соблазняюсь я этой дорожкой, убеждая себя, что пытаться быть выше этого и отказываться от подобных предложений из чувства собственного достоинства — напыщенно и бестолково.

Тем не менее я как-то контролировал то, что получалось на выходе. И вот теперь Саманта поставила передо мной нешуточную задачу. Я всегда продавал те эпизоды своей биографии, которые, по моему мнению, должны приносить стабильный доход и не выставляют меня и тех, кого я люблю, в слишком уж дурном свете. Но большая часть моей жизни оставалась в тени — забытая или же тщательно оберегаемая от посторонних. Я, как и все, хотел сам определять свой образ: мы отрезаем неприятные истории от великого повествовательного полотна, каким является наша жизнь. Большинство делают это для себя; так сложилось, что я делаю это еще и профессионально.

Почему я согласился на ее требование установить квипрокво? Потому что стало ясно: если я откажусь, книжка не будет дописана. Козыри оставались у нее: если она откажется от дальнейших интервью — поскольку в подписанном контракте гарантировалось ее участие, я бы все равно получил компенсацию по суду, — это поставит крест на всем проекте. Без участия вдовы доктора Сеймура и понимания с ее стороны пирог выйдет как минимум непропеченным.

Вдобавок с этической точки зрения она была несомненно права. Меня действительно снедало любопытство: я совал свой нос в те уголки ее жизни, которые она вовсе не хотела освещать, уже сверх всякой меры настрадавшись от резкого разоблачительного света. К тому же она чувствовала себя «изнасилованной» Шерри Томас. Должна ли она снова подвергнуться насилию — теперь со стороны пишущего под диктовку секретаря? Если правда подразумевает метафорическое раздевание, почему бы мне не оголиться самому? Этому предложению и вправду сложно было противостоять. В общем, после нескольких часов самокопания мне пришлось согласиться на требование Саманты Сеймур.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Итак, пришли вы к решению?

Полагаю, что да.

Готовы ли вы согласиться с моими требованиями?

Я все обдумал. Я не готов делиться с вами тем, что может причинить кому-то боль.

Какие тут могут быть гарантии?

Никаких. Но я не готов делать это, заведомо зная последствия.

И все-таки…

И все-таки я готов пойти вам навстречу, дабы несколько уравнять наше положение. Я не совсем понимаю, какого рода информация вам нужна…

Все вы понимаете. Я хочу услышать то, о чем вы не хотели бы рассказывать, потому что это нанесет ущерб вашему имиджу и смотреть на вас будут уже иначе. Именно это происходит со мной, Викторией и Гаем, хотя в том нет нашей вины.

Вам не кажется, что это некрасиво? Разве так честно?

Это не некрасиво. Речь идет о силе и доверии. Так что — вперед.

И тогда мы сможем вернуться к работе над книгой?

Да.

И я смогу рассчитывать на абсолютную правдивость с вашей стороны?

Да.

Хорошо. Когда я был ребенком…

Что-то не так?

Мне все это крайне неприятно.

Теперь вы начинаете понимать, что чувствую я.

Да. Хорошо. Наверное, это справедливо… У меня был дядя. Он был человеком добрым, но эксцентричным. Не просто эксцентричным. Сейчас бы его назвали человеком с ограниченными возможностями. Мои друзья звали его дебилом.

А вы сами его так не называли?

Называл ли я его дебилом?

Да.

Да, называл.

То есть не только ваши друзья.

Нет.

Продолжайте. Я слушаю.

Выглядел он совершенным безумцем. Волосы дыбом. Руки-ноги длинные и неуклюжие. Все время улыбался. Он работал сторожем в парке, и все говорили, что он полоумный. Да, хорошо, я тоже. Он жил недалеко от нас — всего в нескольких кварталах. Я любил его, но в то же время стыдился. Он был такой странный. Сознание, как у двенадцатилетнего. Он все еще покупал игрушки и комиксы.

Как его звали?

Томас Хейнс.

Что вы с ним сделали?

Я сказал про него неправду.

Неужели это так плохо?

В те дни я часто говорил неправду. Все началось со лжи. Видите ли, по выходным он уезжал. Уходил в поход. Один. А знаете, чего мне больше всего не хватало в том возрасте?

Сколько вам было лет?

Наверное, лет тринадцать. Мне не хватало уединения. Мама с папой всегда приглядывали за мной. Мои два брата все время были рядом. У нас был маленький дом. Мне почти никогда не удавалось побыть в одиночестве, а мне нравилось одиночество. Короче, я узнал, что мой дядя Томас собирается уехать на выходные. Сама мысль о том, что буквально за углом от меня стоит пустой дом, была невероятно соблазнительной. Целый дом, где никого нет, кроме меня. Я знал, что у мамы есть дубликат ключей от его дома. Я раздобыл его. Сказал родителям, что пойду с друзьями в парк до вечера, а сам пошел и залез в его дом.

Что вы почувствовали?

Подъем. Воодушевление. Возбуждение. Страх. Весь дом принадлежал мне одному. И я знал, что тут полно тайн. Мест, где я никогда не был. Вещей, которых я никогда не видел, которые мне не показывали.

Как там было внутри?

Ветхо. Полный кавардак. Повсюду разбросана грязная одежда. Горы немытой посуды, пятна на ковре. Это был обычный домик в ряду таких же, ничего особенного. Но вкус запретного будоражил меня.

Что вы там делали?

Ничего такого. Просто порыскал. Помню, у него была игра — поле для гонок с маленькими машинками. Я мечтал о такой. Поиграл какое-то время. Потом это мне наскучило, и я стал рыться в его шкафах. Под кучей старых рубашек я нашел пачку журналов.

Что это были за журналы?

Порно. Ну, или то, что в те годы считалось порно. «Мэйфер». «Парад». Мягкая эротика по сравнению с тем, что продается теперь. Но я был зачарован. До этого я и голой-то женщины толком не видел. Я просто… был поражен. Возбужден.

Вы мастурбировали?

Что?

Вы мастурбировали на эти журналы?

Мне кажется, это не ваше…

Вы сидите в этом кресле, как судья. Вы спрашиваете напрямую, был ли у меня секс с Марком Пенджелли. Теперь мы выравниваем игровое поле, с тем чтобы я могла вам доверять.

[Пауза.]

Да.

Долго?

Я не помню. Пока не вернулся дядя Томас.

Он вернулся домой?

Я даже не слышал, как он поднимался по лестнице. И вот сижу я со спущенными штанами. Я никогда… мне было так стыдно…

Так вы об этом хотели мне рассказать?

Нет. Это хуже. Мне очень сложно.

Как он отреагировал?

А вы бы как отреагировали?

Я бы, наверное, рассмеялась.

Нет, он не рассмеялся. Он жутко рассвирепел. Стал орать на меня. Шлепнул меня по ноге. Просто озверел. Я никогда его таким не видел. Он всегда был добр ко мне. Он был хорошим человеком. Я перепугался. Но я тоже рассердился. Рассердился, что меня застукали. Что он меня ударил. Мне было очень стыдно. Потом он сказал, что расскажет все маме с папой. Этого я допустить не мог.

Как вы могли этому воспрепятствовать?

Я сказал, что скажу им, что он… приставал ко мне.

Сексуально?

Да. Я знал, что они бы мне поверили. Я могу врать очень правдоподобно. И, как я уже говорил, Томас был со странностями. Он был легкой жертвой.

Как он отреагировал на угрозу?

Он сразу притих. Он был простаком, но не идиотом. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы понять: это может разрушить его жизнь.

И он вас отпустил?

Не то чтобы. Но и не остановил.

А потом?

Я пошел домой. Я ничего не сказал родителям. Он тоже молчал. Но…

Но?

После того случая все переменилось. Он перестал к нам приходить. Моя мама — его сестра — не могла понять, в чем дело. Он был одинок — кроме нас, у него никого не было. Но он, должно быть, боялся, что я выполню свою угрозу. Через несколько месяцев он переехал. А спустя пару-тройку лет умер. Один. Его нашли только через две недели.