Наследство - Кэтрин Вебб

— Знаешь, если Хани захочет обсудить это с кем-нибудь, она могла бы поговорить с Бет. То, что она пережила, может послужить хорошим уроком и предостережением.

— Она ни с кем не станет то обсуждать. Она… сильная, — вздыхает Динни.

— Да уж, я заметила, — бормочу я под нос.

Молчание невыносимо. Я хочу расспросить Динни о Рождестве. Об именах для младенца. Я бы засыпала его расспросами о путешествиях, о его жизни и о нашем прошлом.

— Что ж, мне, наверное, пора. Пока не промокла насквозь… — Вот и все, что я могу выжать. — Я в самом деле очень рада была снова тебя повстречать, Динни. Хорошо, что ты вернулся. И было приятно познакомиться с Хани. Я… в общем, если надумаете зайти или что-то понадобится…

— Я тоже рад был тебя повидать, Эрика. — Динни смотрит на меня, склонив голову набок, но глаза у него не радостные, а тревожные.

— Ну, ладно, счастливо, — бросаю я небрежно, насколько мне это удается.

Я не рассказываю Бет о Динни, когда нахожу ее в кабинете, где она смотрит телевизор. Сама не знаю почему. Неизвестно, как она отреагирует, думаю я. Я внезапно чувствую возбуждение. Мне кажется, что я больше не одна. Даже отсюда я ощущаю присутствие Динни там, за деревьями. Как будто вдалеке что-то маячит, и я вижу это краем глаза. Третий угол нашего треугольника. Я выключаю телевизор, откидываю шторы.

— Собирайся. Мы идем гулять, — объявляю я.

— Я не хочу выходить. Куда мы пойдем?

— В магазин. Мне осточертел консервированный суп, к тому же Рождество на носу. Мама с папой приедут к обеду, а чем ты будешь угощать Эдди в праздник? Высохшими крекерами Мередит?

Бет минуту обдумывает мои слова, потом быстро встает:

— Господи, ты права. Ты права!

— Я знаю.

— Нам нужно кучу всего… индейка, сосиски, картошка, пудинги… — Она загибает длинные пальцы.

До Рождества, конечно, еще десять дней, у нас полно времени, но я не произношу этого вслух. Пользуясь внезапным оживлением сестры, показываю на двери.

— И украшения! — вскрикивает она.

— Идем. Ты можешь составить список в машине.

Едем в Дивайзес. Городок прихорашивается к Рождеству. Наряженные елочки выставлены в витринах магазинов и у дверей гостиниц вдоль всей Хай-стрит, освещенной гирляндами белых огней. Вот играет духовой оркестрик, вот продавец жареных каштанов — завитки едкого дыма вьются над его тележкой. Мне интересно, чем он занят в остальное время года. Становится темно, дождь со снегом кружит, мы замерзаем, как и прохожие вокруг, закутываемся в шарфы и забегаем в каждый магазин поглазеть, наслаждаясь теплым желтым светом. Мы снова вместе с миром, мы обе, после уединения усадьбы. Нам хорошо, радостно, и я понимаю, что соскучилась по Лондону. В каждой лавчонке звучат рождественские песенки, Бет мурлычет, подпевая. Выходя на улицу, я беру ее под руку и крепко прижимаюсь.

Проходит несколько часов, Бет возбуждена предрождественской суетой. Мы уже купили восемь сортов сыра, громадный окорок, свиные сардельки, свежие крекеры, индейку, которую я с трудом дотаскиваю до машины, и торт, и все это по смехотворным ценам. Сложив покупки в багажник, возвращаемся за блестящими елочными шарами, бусами, золотой краской, стеклянными сосульками, мишурой и ангелами из соломки, одетыми в белые кисейные платьица. В двух минутах езды от усадьбы есть ферма, где продают елки, мы заезжаем туда на обратном пути и заказываем четырехметровое дерево. Его доставят и установят двадцать третьего декабря.

— Поставим его в холле, и можно закрепить за перила, — решительно распоряжается Бет.

Может, не нужно было позволять ей платить, когда она в таком состоянии. Я даже не решаюсь собрать все чеки, чтобы подсчитать общую сумму. Но у Бет есть деньги — от Максвелла и за переводы. Определенно, денег у нее больше, чем у меня, хотя мы никогда об этом не говорим. Большую часть времени она живет на гроши. Откладывает деньги на случай, если что-то понадобится Эдди. Все мои доходы поглощает Лондон — транспорт, квартира, жизнь. Сейчас мы набрали еды на десятерых, хотя нас будет пять человек, зато Бет счастлива, лицо у нее сияет. Магазинотерапия. Нет, это не о ней, ей всегда нравилось отдавать. Предоставляю ей развешивать гирлянды вокруг камина — она сосредоточена, слегка хмурится, — а сама, сонная и довольная, иду ставить чайник.

На мобильнике сообщение из моего агентства: двенадцатого января мне нужно быть на работе, в школе Илинг, чтобы подать заявку на продукты. Палец уже тянется к кнопке, чтобы перезвонить, но что-то во мне сопротивляется, не давая нажать на нее, вернуться к реальной жизни. Однако, как ни крути, деньги надо зарабатывать. «Заталкивать» литературу в глухие, ни к чему не чуткие уши. Если только не забить на все. Если не поселиться здесь. И не платить за съемную квартиру. Хотя содержание дома, скорее всего, будет обходиться дороже любого съемного жилья. Но, может, лет пять можно продержаться? Или даже десять? Попробовать пожить здесь, пока хватит наследства. А потом можно и продать дом с торгов, лет в сорок уйти на пенсию. Но что, если придется жить здесь с больной Бет? Что, если я так и не избавлюсь от чувства, будто кто-то крадется у меня за спиной? Хочется резко обернуться и увидеть, кто это, застичь его врасплох. Я помню все, что произошло тем летом, все-все, кроме того, что случилось с Генри.

Мы приезжали сюда через два лета после того года, и мама внимательно за нами наблюдала. Не затем, чтобы нас защитить, уберечь, а чтобы увидеть нашу реакцию, посмотреть, как мы себя поведем. Не знаю, естественно ли я держалась. Может, немного тише, чем обычно. И еще, мы все время оставались в саду, никакие приключения нас больше не влекли. Мама держала нас подальше от Мередит, от которой тогда всего можно было ожидать, она то и дело разражалась проклятиями и обвинениями. Но Бет все больше и больше погружалась в себя. Мама это заметила, сказала отцу, и он нахмурился. И больше мы сюда не приезжали.

За окном заходит солнце, окрашивая горизонт оранжевыми и холодными розовыми тонами. Я брызгаю золотой краской на остролист, позолота блестит на темных листьях. Красота, да и только. От паров краски у меня кружится голова, я чувствую эйфорию. Я подвешиваю ветки к потолочным балкам и раскладываю по подоконникам, когда сверху спускается Бет, со скрещенными руками и совершенно сонным лицом. Она бродит по комнате, разглядывает ветки, которые я разложила, трогает их, легко касается краски кончиками пальцев.

— Нравится? — с улыбкой спрашиваю я.

Я настроила радио на «Классику FM». Там поют рождественскую балладу про доброго короля Венцеслава. Бет кивает, зевая. Я дурачусь, пою: «Старый дурень оступился и в костер свалился». Голос у меня отнюдь не для пения на публику.

— Ты развеселилась, — замечает Бет. Подойдя к подоконнику, который я украшаю, она заботливо заправляет мне за ухо прядь волос, касается царапины под глазом. Она так редко до меня дотрагивается. Я улыбаюсь.

— А знаешь… — начинаю я. Но слова застревают. Так и подмывает произнести их, но я все еще не могу понять, правильно это будет или нет.

— Ну, что же?

— Знаешь, Динни здесь, — решаюсь я.

Любовь

1902

Путешествие из Нью-Йорка до Территории[7] Оклахома оказалось долгим: без малого две тысячи миль. Штат за штатом разворачивались за окном поезда, продвигавшегося все дальше на запад. Сначала Кэролайн не могла отвести глаз от пейзажа за окном. Остались позади знакомые города штата Нью-Йорк, после этого поселения встречались все реже. На их пути вставали леса, такие дремучие и мрачные, что, казалось, они перенеслись сюда из каких-то древних времен, и поезд терялся в этих дебрях на долгие, бесконечные мили. Они ехали мимо пшеничных и кукурузных полей, таких необъятных, что это вызывало изумление, мимо небольших городков и поселков, будто сдавленных окружающими их бескрайними просторами. На одной станции грубые дома были построены совсем рядом с путями, там же играли дети, бежали сбоку от поезда, махали руками, выпрашивали монетки. Кэролайн вздрогнула, заметив их босые ноги. Она махала им, пока поезд набирал скорость и вновь вырывался на просторы, и оглядывалась назад, пока их хижины не исчезли из виду, а по обеим сторонам поезда опять не потянулись равнины. Она и в самом деле дикая, думала девушка, эта западная земля. Люди ее покорили, но еще не придали ей цивилизованный вид, такой, как у Нью-Йорка. Кэролайн откинулась на спинку сиденья и любовалась дальними лиловыми холмами. Ей становилось тревожно при мысли о том, что поезд, казавшийся таким мощным, на деле не более чем песчинка, букашка, карабкающаяся по безграничной поверхности земного шара.

В Додж-сити в штате Канзас Кэролайн сделала пересадку в третий и последний раз, она устала, ей хотелось переодеться. В пустом желудке жгло, поскольку припасы, приготовленные Сарой, кончились больше суток назад. Сара не представляла себе, что поездка продлится так долго, упаковала полдюжины крутых яиц, яблоко и пирог со свининой, и этого, конечно, не хватило. Присоединившись к соседям по вагону, Кэролайн пообедала в «Эль Вакеро», гостинице рядом с железной дорогой в Додж-сити. Это было новенькое здание из кирпича, и Кэролайн увидела в нем свидетельство богатства и стабильности этого совсем недавно освоенного края. Она потихоньку осматривалась, любопытство в ней побеждало застенчивость.