Армейские байки (сборник) - Владимир Аникеев

Захожу в приемную, а у него совещание. Я обрадовался, говорю:

– Вот, пакет ему. – И собираюсь уже по-быстрому сделать ноги, как тут дверь полковника открывается, и выходит сам в окружении офицеров. Замер я по стойке смирно, пытаясь, одновременно, быть как можно более незаметным.

Полковник офицеров напутствует, завершая, видимо, какой-то разговор, и говорит им так по-доброму, по-отечески:

– Жизнь прожить – не поле перейти. Поняли, размандяи?

Те гудят:

– Так точно, поняли, товарищ полковник!

– Кто написал?

В офицерах тишина, и, когда она становится уже нестерпимой, робкий голос:

– Пословица, товарищ полковник?

– Дурак! – говорит Тихомиров. И тут его гневный, как обычно, взгляд останавливается на непонятно зачем здесь присутствующем рядовом. То есть на мне. Он открывает рот, и я понимаю, что… И выпаливаю:

– Пастернак, товарищ полковник!

Дело в том, что на гражданке у меня была запись на магнитофоне, как Высоцкий это стихотворение в спектакле «Гамлет» читает. Почему-то подозреваю, что у полковника знание русской поэзии было оттуда же. Тихомиров задумывается:

– А ну-ка прочитай.

Я чеканю:

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Ава Отче,

Чашу эту мимо пронеси!

Дальше, товарищ полковник, не помню!

– Это почему еще?

– Служба тяжелая! – Лицо его искривляется точно от лимона, и я понимаю, что явно ляпнул лишнее.

– Ты зачем здесь?

– Вот, пакет!

Он берет пакет, мнет его в руках и говорит:

– А чем ты такой умный занимаешься?

– Вагоны охраняю!

– Значит, так, скажи там своему Кузнецову, что таких умных мы должны беречь. Пусть поставит тебя на какую-нибудь халявную должность. Я потом проверю.

Как на крыльях лечу в свое расположение, докладываю:

– Товарищ полковник Тихомиров приказал поставить меня на халявную должность! Обещал проверить!

Лейтенант бледнеет и решает, что ослышался. Вижу, как в его глазах клубятся вопросы: «Может, расстрелять перед строем? Или отправить в вечный дисбат?»

– Что? – говорит он изумленно.

– Товарищ полковник Тихомиров приказал поставить меня на халявную должность! Именно так и сказал.

Лейтенант чешет в затылке. Стоит сказать, что халявных должностей всегда не слишком-то много, и на них уже давно находятся верные проверенные люди.

– Э… Ты рисовать умеешь?

– Никак нет!

– Э… Ну, это, буквы писать ровные сможешь?

Меня подмывает сказать, что смогу, так как это обещает райские блаженства, но я мотаю головой:

– Нет, не смогу!

Лейтенант задумывается:

– Ну ты же грамотный, буквы знаешь?

– Знаю.

– Ну, значит, научишься их писать ровно. Будешь художником.

Приказ Тихомирова был исполнен, а я получил новую профессию.

Стоит сказать, что должность художника не только дает освобождение от множества тягот армейской жизни, но и предоставляет в твое распоряжение еще и отдельное помещение. «Ну, думаю, лафа, – продержусь на этой должности хотя бы месяц, – это будет счастье!»

Но ореол полковника Тихомирова, стоявший за моим назначением, позволил мне пробыть на этой должности до конца службы.

А поскольку буквы я писать так и не научился, то мне позже в помощь даже дали настоящего художника. Уже из следующего призыва.

Крыса

– Тебе не кажется, что у нас подванивает?

– Подванивает, – хмыкаю я, – что-то есть такое.

Стоит пояснить, что в армии человек становится невосприимчив ко многим раздражающим факторам. От запаха, что царил у нас в котельной, переделанной в художественную мастерскую, гражданские наверняка блевали бы сотнями и, рыдая, напоминали бы про запрет на химическое оружие. Задумай взять нашу часть натовцы, они бы наверняка, в количестве никак не меньше восьми полков, полегли бы у стен нашей котельной. А Ваня только поинтересовался у меня, не кажется ли мне, что у нас подванивает.

Впрочем, стоит заметить, что я, как старослужащий, сидел у открытого окна, и потому мне дышать было легче. А Ваня, молодой исчо, находился в глубине мастерской, в самом сосредоточии миазмов. Впрочем, чтобы избавиться от казарменной жизни и проводить время в уюте (ну как: бетонный пол, кирпичные стены, кругом ржавые трубы диаметром с добрый табурет для пианино), Ваня был готов и на большее.

Но как-то зашел к нам лейтенант Пчельников. Он был еще молод, романтично настроен, склонен к завиральным идеалистическим идеям и потому собирался навести в отдельной части армии, доверенной ему командованием, порядок.

– Что эт… – ээ-э-э-э-э!!! – Лейтенант Пчельников, не успев зайти в мастерскую, тут же выбежал, немужественно зажимая рот рукой и пытаясь конвульсиями грудной клетки удержать в желудке скромный офицерский завтрак.

– Ну-ка, выйдите сюда! – крикнул он нам через дверь, а сам отошел еще подальше. Эдак метров на пять.

Мы вышли:

– Слушаем, товарищ лейтенант!

– Что там происходит у вас?

– Лозунги к Первому мая пишем!

На самом деле запах был даже чем-то удобен: всегда можно было сослаться на неотложную работу и откосить от любого задания. Благо, офицера, решившегося войти в нашу мастерскую, пока не находилось.

– Вонь почему, спрашиваю!

– Крыса сдохла, товарищ лейтенант!

– Ну так, мать ее сука, найдите и выкиньте ее!!!

– Никак не можем, товарищ лейтенант! Она умело маскируется! Можете сами зайти поискать. – В словах Вани, солдата еще молодого, но уже хлебнувшего художнической вольности, слышалась плохо скрываемая ирония.

– Значит, так, – рассвирепел Пчельников, – времени даю до 18.00. После этого – будут меры. Свободны!

Мы вернулись в мастерскую. Быстро, затаив дыхание, пройдя Ванину половину, я сел у своего окна:

– Ну что, ищи, родной, а то меры будут.

А стоит сказать, что трубы в котельной шли не только сбоку и над головами, но еще и в каких-то непонятно с какой целью устроенных замысловатых бетонных ямах. Ваня вздохнул и полез в закрома. Через час он, весь в паутине, доложил:

– Нет нигде сволочи!

– Ваня, я понимаю, что ты Пчельникова еще плохо знаешь, но я тебе могу пояснить: он идиот.

Ваня вздохнул и подошел к поиску более научно: начал вертеть носом, пытаясь понять, где пахнет сильнее. Продолжалось это еще минут сорок, и смотреть, как Ваня, в поисках дохлой крысы, обнюхивает углы, а от вони чуть ли не дымка в помещении стоит, не было никаких сил. Но тут, к счастью, пришел прапорщик Федоров.

– Бля, – провозгласил он с порога. – Молодой, ты чё, носки, что ли, не стираешь?

– Крыса пришла и сдохла, сука. А нас теперь Пчельников ебать будет.

Федоров наморщил лоб:

– А какая связь?

– Как обычно, половая…

Федоров еще раз убедился, что интеллигенцию ему не понять, и извлек откуда-то из-за пазухи согретую телом бутылку водки, конфискованную, как обычно, у какого-то солдатика после свидания.

– Стаканы давайте и будете дальше свою крысу вынюхивать. Но, чувствую, не крыса это. Может, свинья к вам зашла? Или, например, волк?

Я достал стаканы. Федоров, оглядываясь на окно, разлил бутылку:

– На два раза!

– А что, закуси нет? – поморщился культурный Ваня.

– Крысой занюхаешь, – хмыкнул грубый Федоров.

– Эх, сейчас бы курочки гриля, – вздохнул я. – И пива холодненького…

– Курочки?.. – переспросил Ваня.

– Хм… – сказал Федоров.

– Твою мать!!! – заорал Ваня и полез на трубы.

Месяца полтора назад Федоров принес нам курицу гриль, пообещав, что водка будет позже. Курицу, аккуратно завернутую мамой неизвестного солдата в фольгу, мы засунули на трубы, и, как это в армии бывает, тут все завертелось, водка не появилась, и про птицу все забыли. И сволочная курица, лежа прямо у нас над головой… Ну ладно, без подробностей.

В 18.00, стараясь дышать в сторону, я доложил Пчельникову, что крыса ликвидирована и больше такого не повторится. Впредь будем более внимательными.

Дедовщина

Игоря призвали в армию еще в начале 90-х. Папа, человек больших связей, воткнул его в стройбат по месту проживания.

Некоторое время бывший студент консерватории клал где-то асфальт, но вскоре был переведен охранять управление этого самого стройбата. Служба была – не бей лежачего. Достаточно сказать, что столовая там была платная, и поэтому личному составу содержание выдавали наличными. А кушать Игорю возили из дома. Сигареты «Мальборо» и водка «Смирнофф» поэтому у него не переводились (выдумать что-то более шикарное в те времена было невозможно). Как-то он позвонил мне:

– Приезжай, посидим, погутарим…

Приехал. Выпили. Завязался разговор.

– А дедовщина у вас, – спрашиваю, – есть?

– Ну а как же, – оглядывается Игорь по сторонам, – рядовой Петров! Стоять!

Какой-то мимошедший чмырь замер, как суслик в поле.

– Перечислить первые пять опер Петра Ильича Чайковского!

– Э-э… «Воевода»… Э-э… «Ундина»… Э-э… Э-э… Э-э… «Евгений Онегин»…

– Всё, сука! Опять?! Упал, сорок раз отжался! Да что ты там кряхтишь, шняжка… Ага. А теперь пошел учить заново. И оперы Моцарта повтори!!! – Игорь сел и опрокинул в себя рюмку водки. – А то пришел, понимаешь, а они тут «Любэ», блядь, слушают. Несу теперь просвещение в массы… Каждый день классикой начинаем и заканчиваем… Уже нравиться им начало, сами кассеты покупают… Ну а фигли – другое-то я не позволяю ставить! Потому что, – он грозно поднял палец, – дедовщина, блядь!