Дом на берегу - Клиффорд Саймак

Дэвид Лэтимер повернулся лицом к вершине и к тем, кто расположился на ней. И, залитый колдовским лунным светом, торжественно поднял руку, приветствуя собратьев по разуму.

Он отлично сознавал даже в эту минуту, что жест бесполезен — жест для себя, а отнюдь не для согбенных фигурок на вершине, которые не оценят его поступка. Но при всем при том ему представилось важным сделать этот жест, свидетельствующий, что он, гомо сапиенс, питает искреннее уважение к другим разумным и надеется, что со временем две расы сумеют выработать взаимоприемлемые правила отношений, общий моральный кодекс.

Фигурки на вершине не шевельнулись. А чего еще можно было от них ожидать? Откуда им было знать, что он попробовал безотчетно пообщаться с ними? Да и что им до такого общения? В сущности, он и не пытался общаться, а лишь подал знак, в первую очередь себе, о том, что в данную секунду им овладели братские чувства…

И едва он подумал о братстве, как на него накатила волна теплоты, окутала его и обняла — по смутным детским воспоминаниям, именно так тепло было на руках у мамы, когда она укладывала его в постель. А затем он тронулся в путь. Его приподняло и понесло, забор под током проплыл где-то внизу, и под ногами заскользил склон крутого холма. Он не испытал испуга: все было, как во сне, как в сказке, и рождало в глубине души странную уверенность, что на самом-то деле с ним ничего не происходит, а следовательно, и опасности нет.

Он очутился лицом к лицу с согбенными фигурками, сидящими полукругом, и, хотя сознание было по-прежнему спутанным, их можно было хорошо разглядеть. В общем, глядеть было особенно не на что. Они оставались такими же коренастыми и бесформенными, как и с дальнего расстояния. Их тела казались неуклюжими глыбами без каких-либо деталей, различимых при лунном свете, но вот лица — этих лиц Лэтимеру никогда не забыть. Лица сохраняли треугольные очертания, свойственные рептилиям, однако жесткость треугольных контуров значительно смягчали глаза — живые, ясные, исполненные сострадания.

Он вглядывался в эти лица и все же никак не мог избавиться от сомнений: действительно ли он здесь, в нескольких футах от них, или по-прежнему стоит внизу, на газоне, а они сидят, согбенные, на своей верхотуре? Он напрягся, сознательно пытаясь сориентироваться, ощутить почву под ногами, прижаться к ней подошвами — но нет, старайся не старайся, земли под ногами не ощущалось.

В них не было ничего особенно отталкивающего или пугающего — они внушали легкую брезгливость, и только. Сидят себе скорчившись, нечетким кружком, и пялятся своими добрыми, сочувствующими глазами. И все же странным образом, какой он не взялся бы определить, их присутствие ощущалось ежесекундно. Они не тянулись к нему физически, не пробовали дотронуться возможно, из боязни, что если попробуют, он отшатнется, — и тем не менее дотягивались до него как-то иначе, словно бы заливали в него, как воду в бутыль, самую суть своего естества.

А потом они заговорили с ним: не голосом, не словами, он не мог бы сказать как, а может, с помощью того самого естества, которое залили в него.

— Теперь, когда мы познакомились, — заявили они, — мы отсылаем тебя обратно…

И он очутился — где? — в конце вымощенной кирпичом подъездной аллеи, ведущей к дому. За своей спиной он услышал сырые, ветреные шорохи первобытного леса, и в ближних деревьях гортанно перекликались две совы. На широкой лужайке росли могучие дубы, а под ними стояли красивые каменные скамьи, на которых, судя по их виду, никто никогда не сидел.

Дом на берегу. Они вернули его в дом на берегу, а не в штаб-квартиру, не в засаженную травой загородку под холмом в мире, где меловой период никогда не кончался и не кончится.

Они вернули его сюда, но он чувствовал, что естество, которое в него закачали уродцы, сохранилось и бурлило внутри и источало знание и комфорт.

Кто они? — спросил он себя. Полиция, а может, беспристрастные судьи? В любом случае они и в будущем станут следить за потугами воротил, которые ищут для себя монопольных выгод в альтернативных мирах, открытых ныне для человечества и, наверное, для многих других разумных рас. Следить и при необходимости вносить коррективы с тем, чтобы эти миры не пали жертвой межнациональных финансовых устремлений расы, впервые их открывшей, а были неотъемлемым достоянием всех, — вероятно, все-таки немногих — разумных видов, развившихся на всех мирах. Станут следить, в частности, и за тем, чтобы любой мир использовался мудрее, чем люди использовали свой родной первичный мир.

И они не сомневаются ни на миг, что это может быть и будет сделано. Более того, они уверены, что это неизбежно случится, что в грядущие годы люди и другие разумные существа расселятся по райским мирам, о которых упоминал Саттон, и что с мирами, поджидающими поселенцев, будут обращаться с бережностью, человечеству доселе не свойственной. Потому что диковинные согбенные стражи рассядутся на множестве холмов во всех мирах и повсюду будут нести свою неусыпную вахту.

Но можно ли им доверять? — задал он себе вопрос. Задал и устыдился. Ведь они заглянули ему в глаза, а затем поделились с ним своим естеством и вернули его сюда, а не в укрепленный лагерь в меловом периоде. Они знали, они разобрались, где ему будет лучше всего. А раз так, то, несомненно, разберутся и во всем остальном.

Он пустился по аллее быстрым шагом, клацая каблуками по кирпичам. Как только он подошел к крыльцу, дверь распахнулась, и на пороге вырос слуга в ливрее.

— Вы опаздываете, — произнес дворецкий. — Остальные ждали вас, ждали, но только что сели обедать. Суп наверняка еще не остыл.

— Виноват, — ответил Лэтимер. — Меня задержали непредвиденные обстоятельства.

— Кое-кто полагал, что надо пойти поискать вас, но мистер Джонатон сумел их отговорить. Он заверил, что с вами все будет в порядке. Заявил, что у вас есть голова на плечах. И выразил уверенность, что вы вернетесь. Пропустив Лэтимера внутрь, дворецкий закрыл за ним дверь и добавил: — Все будут счастливы убедиться, что вы в самом деле вернулись…

— Благодарю вас, — откликнулся Лэтимер.

И, стараясь не слишком спешить, подавляя вскипающую в душе радость, двинулся к гостиной, откуда доносились веселый смех и оживленная болтовня.