Покидая Эдем - Валентин Тублин

Девушка в зеркале улыбается — не без усилия, но улыбается. Прекрасно! У нее, у этой девушки, для грусти нет никаких причин: то, о чем она не хочет вспоминать, — позади. Она всем довольна. Она довольна работой. У нее много работы, иногда даже слишком много, — но это ничего, она не жалуется. Неудивительно, что у нее так много работы, туристов с каждым годом все больше и больше, людей, знающих языки, нужно все больше, и она — одна из этих людей, которые нужны. Да, вот главное — она нужна, и, как бы она ни сердилась иногда на беспорядки, несогласованность, неразбериху, она видит, как она нужна, чувствует, знает это — и это ей приятно. Это — настоящее, то, что зависит только от нее. Она работает с английскими, немецкими и французскими группами, она владеет этими языками в совершенстве, как подобает дочери одного из крупнейших историков страны. Конечно, ей далеко до него. Для него, кажется ей иногда, вообще не существует языкового барьера, с одинаковой легкостью он читает ассирийские тексты и египетские иероглифы; латынь и древнегреческий для него ясны и понятны, как итальянский и финский. На такую образованность она, понятно, не претендует. Но подучить испанский и итальянский — это в ее силах, романские языки даются ей легко…

Все хорошо, повторяет она снова и снова, все хорошо. Ей хорошо сейчас, ей хорошо вообще, а все плохое позабыто. Позабыто, позабыто, позабыто…

Позабыто? Конечно, нет. Ерунда все это, жалкая попытка обмануть себя. Ничего, конечно, не забыто, это только спрятано, убрано с поверхности, с глаз долой, это только кажется, что забыто. Это только присыпано сверху тонким слоем последнего времени. Чуть копнешь — и вот оно, ее замужество в семнадцать лет. Блестящий, надо сказать, брак, развалившийся через шесть месяцев. Вот они, глупые, пошлые, с отчаянья и злости, никому не нужные связи, и все, что с ними связано. Все прекрасно — не так ли? Да, прекрасней не бывает…

Стоп, говорит она себе. Прекрати. Немедленно прекрати. Она запрещает себе думать об этом. Обо всем, что было. Улыбайся, говорит она себе. Ну‑ка! Не хочешь? Это никого не интересует. Молчи. Кто виноват? Ты одна. Молчи. Улыбайся. Вот так. Нет, не так — не скаль зубы, улыбайся по‑человечески. Вот так. Ну, ладно.

«Ладно, — думает она, — ладно. Хорошо».

«Глупо, — думает она. — Что было, то было. Бессмысленно ворошить старое, еще бессмысленней переживать его заново. Хватит. Никаких воспоминаний. Она же решила давно. Никаких воспоминаний о прошлом. Ей скоро будет двадцать четыре, это почти четверть века. Никаких воспоминаний, прошлое принадлежит прошлому, что было, то было, и с этим покончено. Я не хочу о нем вспоминать. Хочу жить, работать, лежать в ванне, за окном пусть падает снег, чистый, белый, невесомый и холодный, и она будет такой же чистой и холодной, а прошлое пусть катится ко всем чертям».

— К черту, — говорит она, — ко всем чертям. К чертовой матери.

Ей нравятся грубые выражения. Они встряхивают, они приводят в чувство, прочищают мозги — как раз то, что надо. Она не может себе позволить такой роскоши, как ненужные воспоминания, ей почти двадцать четыре года, жизнь уже прожита. Она не должна распускаться, никогда, ни в чем: на сердце холод, чистота на душе. И чистое тело. И никакой любви.

Отлегло…

«Все в порядке, — думает она с облегчением, — все в порядке». Она полежит еще немного в теплой благоухающей воде, а затем приведет себя в порядок, затем зазвонит телефон, и прилетит ее группа…

Все прекрасно. Теперь можно и почитать.

Она берет книгу, одну из книг в глянцевитых красочных переплетах. На обложке — фотография девушки с широко раскрытыми, чуть наискось поставленными глазами, длинные волосы упали на обнаженные плечи, взгляд недоверчив и вместе с тем печален. Так смотрят, когда знают наперед, что суждено, — только кто ж это может знать! Этого никто не может знать! И это, пожалуй, хорошо.

Дж. Х. Чейз знал свое дело, и если вы принимались за его книгу — будь то «Вот ваш венок, леди» или «Нет орхидей для миссис Блэндиш», — вы попадали в то же положение, в какое попадает человек, севший в поезд‑экспресс, который мчится из Ленинграда в Москву без остановок на промежуточных станциях. Что вам остается в данном случае? Только сидеть у окна и ждать, пока все это кончится.

Она успела только заметить на задней обложке какую‑то интригующую врезку, которая касалась неведомой ей miss Arnot, как зазвонил телефон. Протягивая руку, она пыталась понять, догадаться, что же такое случилось с этой самой мисс Арно. Уж не к ней ли имел отношение пистолет с перламутровой рукояткой, а если имел, то какое. И в то же время она думала уже о том, что это скорее всего звонок из «Интуриста», и, значит, неугомонная диспетчерская служба нашла ее рейс, а если это так, то сейчас придется вылезать из ванны и стремглав мчаться в аэропорт… Она уже сказала: «Да, я слушаю», — сказала чисто машинально своим низким с неожиданной хрипотцой голосом, глядя на книгу, на девушку с широко раскрытыми глазами, на перламутровую рукоятку пистолета, прикидывая, что ей надеть… Но за мгновенье до того, как в трубке раздался вздрагивающий, задыхающийся голос Зыкина, она уже почувствовала опасность, о которой совершенно забыла, которую упустила из виду, о которой помнила всегда…

— Эля, — сказал Зыкин, — Эля… я сделал это… Я хочу тебя видеть. Мне нужно тебя видеть, очень…

Эти слова застали ее врасплох. Запинающийся голос еще звучал в трубке, с мисс Арно еще что‑то происходило, где‑то на необъятном пространстве между Барнаулом и Москвой потерялась группа туристов, происходили в мире великие события и события микроскопических размеров. В эти считанные мгновения для нее все отступило на второй, на третий, на пятый планы, ибо по оба конца провода находились сейчас люди, каждый из которых желал невозможного. И именно в это мгновение — в это и несколько следующих — должна была стать ясной навсегда эта невозможность. И, держа трубку и слушая, как замирают последние звуки бессвязной речи, она хотела лишь одного: чтобы что‑нибудь случилось — что‑нибудь такое, что сместило бы время на несколько минут назад, пока еще не зазвонил телефон и можно было выдернуть шнур, не поднимать трубку, или на несколько минут вперед, когда трубка будет положена и не надо будет ничего говорить.

Потому что я не хочу ничего говорить, — сказала она себе, — не хочу, не хочу, не хочу, не хочу этого разговора, пусть произойдет что‑нибудь. Пусть разговор прервется, я ничего не могу ему сказать, ничего из того, что он хочет, потому что я его не люблю. А кого ты любишь? — спросила она себя и ответила, как несколько минут назад: — Никого. Я люблю свою работу, книги и музыку. И это все? И это все. Зачем же ты ему морочила голову? Ты же знала, к чему это ведет: звонки, театр, филармония, чай вдвоем, высокие разговоры об искусстве… ты ведь знала? Да, — сказала она себе, — знала, но неужели это должно кончиться объяснением в любви? Мне не нужна ничья любовь, — сказала она себе. — Я ничего не хочу…

И пока она говорила себе это, это и еще многое другое, она слышала в трубке прерывистое дыхание и те же слова: «Эля, я сделал это… а теперь, сегодня, сейчас… увидеть… я хочу тебя увидеть». И она снова и снова говорила себе: «Я не хочу ничего больше слышать о любви», — но голос ее произносил с безучастной и расчетливой мягкостью одушевленного автомата совсем другое, хотя, если вдуматься, это другое вело к тому же, что она говорила сама себе. Ибо она говорила: «Ах, в самом деле… Я рада и поздравляю, но сейчас я не могу… Я очень сожалею… Нет, Костя, милый, мне очень жаль»… И так продолжалось до бесконечности и походило на дуэт в манере старинной пасторали, где каждый инструмент с небольшими — очень небольшими — отступлениями и изменениями ведет свою партию. У него эта партия звучала: «Эля… мне надо… я хочу… все равно. А через час?.. два?.. Мне все равно, я хочу сказать… я сегодня свободен». А ее партия звучала то с большей, то с меньшей мягкостью, но одинаково непреклонно: «Нет, нет, я не могу, мне очень жаль, мне очень, очень жаль …» — и все это продолжалось до тех пор, пока в трубке не раздались прерывистые гудки, означавшие отбой. Означавшие, что все кончилось, и она поняла, что сидит в уже давно остывшей ванне и с отвращением смотрит на отражение в зеркале, и в руке у нее телефонная трубка, изнемогающая от коротких и резких гудков.

Позвонить. Тамара думала об этом с самого утра, в трамвае, держась за поручни, вспоминая. «Улица Большая Разночинная. Следующая — фабрика». Туман окутывал ее, все было в тумане, и за окном был туман, местами он редел, затем снова сгущался, затем пропадал.

И вот вагон уже не плетется, он мчится ясным далеким утром, старый, еще довоенный вагон, несется, трясясь. Вся жизнь еще впереди, она поворачивает тебя к себе лицом, и ты, едва погрузившись в омут воспоминаний, должна снова вынырнуть на поверхность, вернуться из далекого путешествия, которое ты с утра сегодня совершаешь.