Сим-сим - Александр Васютков

А вообще все настолько не связано одно с другим, настолько разбросано во времени и пространстве, что просто диву даешься, как это вдруг возник подобный гибрид сна, включая в себя еще и каких-то старух, и бесконечные лестничные переходы.

Мы почему-то упорно не хотим замечать самой фантасмагоричной и ужасающей своей непознаваемостью трети человеческой жизни. Нам настолько привили понятие так называемой реальности, что мы просто не в состоянии принять сон за одну из ее ипостасей.

Да и что такое реальность? Иногда мне кажется, что я и сам живу в каком-то ирреальном мире. Иду по Москве, а мог бы так же идти в это время где-нибудь по Пензе или Рязани. Еду домой в сторону Сокола, а мог бы ехать домой куда-нибудь в другую сторону. Вижу рябину под своим окном, но на ее месте вполне могла бы оказаться береза иди ольха.

Было время, когда я катался столичным чиновником по провинциям в черных "Волгах", а мог бы в это время продолжать одуревать на химзаводе. И вместо пышных банкетов в областных ресторанах присутствовать за немытым стаканом где-нибудь в подсобке, в компании спившихся слесарей, у которых от постоянного употребления неразведенного спирта открываются синие пасти, когда они гогочут над анекдотом.

Допустим, я потерял свою грань реальности. Но то, о чем я говорю, не вызывает во мне ни удивления, ни тени сомнения. Для меня это так же естественно, как для вас то, что стол, за которым вы сидите, это именно тот стол, за которым вы сидите, а жена, которая наливает вам чай, это именно та жена, которая наливает вам чай.

А эти так называемые вещие сны? Когда тебе кажется, что то, что с тобой происходит, уже когда-то было, когда-то ты это уже пережил. Еще чуть-чуть, и ты окончательно вспомнишь, что же сейчас произойдет дальше. Напрягаешься, сжимаешься, как пружина... и ничего не можешь вспомнить. Пророчество опять ускользает ящеркой из рук. Но ты-то ведь знаешь, что это действительно было! И то, что произойдет дальше, то, что сейчас ускользает в беспамятство, тоже было! Французы называют это "дежа вю". Пусть будет так, "дежа вю" - так "дежа вю"!..

Доктор медицинских наук Касаткин, собиратель и толкователь снов, считает, что если один и тот же сон снится вам несколько раз в неделю, значит, вы чем-то больны. А как же быть тогда с этим бесконечным сном наяву, изо дня в день, из года в год?

"Встаньте прямо, руки врозь!.." - утро. "Здрасьте, Иван Иваныч! Здрасьте, Марь Иванна!.." - начало рабочего дня. "Половина борща, биточки, компот..." - обед. "До свиданья, Иван Иваныч! До свиданья, Марь Иванна!.." - конец рабочего дня. "Начинаем наш телевизионный репортаж..." - вечер.

И так пять раз в неделю. И два выходных. Выходной костюм на вешалке. Выходные ботинки в коробке. И безысходная одуряющая лень. Лень проснуться. Лень позвонить знакомым. Лень куда-то тащиться. Лень поговорить с женой. Да и о чем, собственно, говорить? Все уже давно переговорено. Ни всплеска, ни облачка. Только накануне премии нет-нет да и засвербит в груди - унизься! унизься! пойди, поклонись вон той пузатой рыбке в золотых очках!..

И даже не вспомнить, когда же ты жил, когда последний раз встречал рассвет и слушал птиц, когда признавался в любви. Тоже своего рода болезнь. Опять заколдованный круг, из которого все время пытаешься вырваться, чтобы снова в него вернуться. Так и крутит человека в воронке житейского омута, пока он не пропадет совсем...

Вот, казалось бы, хоть во сне существует равноправие, равные возможности для всех. Ан нет! По научным исследованиям оказывается, что не такое уж большое количество нас, смертных, видит цветные сны, а что касается звуковых - так это вообще единицы.

Я в этом отношении - везунчик. Я вижу и черно-белые сны, и цветные, и глухонемые, и звуковые. Всю гамму современного синема. Но как же отвратительно услышать сквозь забытье трезвон будильника, оборвавший мелодию чарующего сна, пленящую, невесомую, возвышенную!.. И, наоборот, какое счастье - проснуться, еще ощущая шевелящимися от ужаса волосами последние секунды своего бытия перед поистине страшным и почти предрешенным провалом в преисподнюю. Может быть, в этом счастливом пробуждении тоже таится загадка детской человеческой веры в свое бессмертие?

Сон - черная дыра, бермудский треугольник памяти. Ведь память тоже фабрика грез. Целый Голливуд перепутанных воспоминаний, оборванных лент, сваленных декораций...

Вроде бы ясно, что мы живем в линейном измерении - от точки "А" до точки "Б". Родился, состарился, умер. Даже на могильной плите: год рождения - год смерти. А между ними прочерк, который, собственно, и есть ушедшая жизнь.

А если взять хотя бы один день и проанализировать, что же происходит в нашем сознании? Совсем как во сне. Сплошные ассоциации. И сплетаются, и расплетаются они в голове независимо друг от друга, не считаясь с порядком лет.

За окном снова неподвижная темнота с неясными всплесками спящих деревьев. И тень, как воронье крыло, скользит по стеклу. Тусклая одинокая звезда вороньего глаза. Но, может, это вовсе и не ночь, и не ворон, а ремесленная гимнастерка с одинокой нечищеной пуговицей...

Никогда не изжить тот ужас, который охватывал нас, бедных испуганных мышек, при встречах со шпаной из ремесленных училищ.

На них суконная, черная, вечно замызганная форма вместо нашей серенькой школьной байки и шерсти. Ботинки-булыжники. Ободранные бляхи на ремнях, которые во время драк свистят над головами или накручиваются на руку. "Ремеслуха идет!.."

Это они - обитатели грязно-розовых и грязно-голубых бараков, толпящихся, как низкорослые поганки, среди кирпичных многоэтажек для "хороших" детей.

Слизкая сырость, теплая тошнотворная вонь выплывали ядовитым паром из драных клокастых перекошенных дверей в сверкающую весну вместе с отсыревшими за зиму матрацами, набитыми клопами и мышиным пометом.

Едкий барачный дух, дух нищеты, алчно впитывался в одежду, волосы, кожу. Его нельзя было отодрать или отмыть. Он тоже визитная карточка завсегдатаев камчатки, изгоняемых из школы в ремеслуху, поставленных школой вне закона, обделенных "счастливым детством", о котором приторно-противными тонкими голосками гундосил школьный хор из отличников и хорошистов.

Они поджидали нас повсюду - у булочной, у касс кинотеатра, просто на улице, чтобы вытрясти наши заветные медяки на кино, мороженое, школьные завтраки.

Однажды на чужой территории военного городка я уже полез было в карман за неминуемой данью, но, случайно наткнувшись на связку увесистых ключей на длинной цепочке неожиданно для самого себя дико заорал, вырвав эту гремящую месть из кармана, раскрутил цепь в воздухе и вдарил ключами по лбу самому наглому и нахрапистому. Кривая полоса крови, секунда замешательства, а потом крылья страха и крылья ярости понесли нас по тихим полуденным улочкам.

Я успел. Я спасся. Крылья страха оказались надежнее крыльев ярости. Но этот страх долго еще колотил меня в парадном и заставлял цепенеть перед предстоящим возмездием. Такое просто так никому не сходило с рук. И они меня выследили, даже передали через кого-то из ребят, что будут бить, но потом почему-то отстали. Вероятно, сумасшедших боятся. Особенно буйных.

Тогда в каждом дворе был свой юродивый. В Новогирееве - Вадик, на 2-м Щукинском - Шурик, прозванный Головой-академией. Действительно, голова у него была непомерная, как надутый шар, с голубыми, словно надутыми, глазами и мокрым надутым ртом. Он был безмятежно добр, говорлив и лучезарен.

Существовал и настоящий сумасшедший. Бескровный подросток с маленьким лицом злобного старичка. Почему-то его постоянно привлекал книжный магазин, куда он являлся, сопровождаемый пугливой женщиной в черном платке.

О, какая это была захватывающая игра, какой риск, смешанный с суеверным ужасом, - дразнить взбешенного Костика, когда он неуправляем и делает все движения и ходы не так, как принято!

Иногда он вырывался из рук женщины, ловил одного из нас, но тут раздавались такой отчаянный визг и вой, что проходившие мимо взрослые недовольно спасали от заслуженной кары нашего зазевавшегося товарища.

Потом этого Костика стали возить в тележке, ходить он больше не мог. Потом он и вовсе исчез из нашей жизни и с нашей улицы.

Несомненно, еще одним психом, по нашим понятиям, был управдом, которого звали Крысой. Не только за его крысиный нос и бегающую крысиную походку, но и за ту ненависть, которую он нам внушал. Казалось, он был везде. Повсюду царил над нами его всевидящий крысиный взгляд. Ничто не обходилось без его присутствия. Он не давал нам дышать, смеяться, наслаждаться буйными играми, внезапно выскакивая из кустов и волоча к родителям первого попавшегося, в кого вцепилась его безжалостная бескровная крысиная лапа. И ничего не прощалось Крысе. За наше унижение он расплачивался разбитыми лампочками, сломанными кустами, перевернутыми скамейками.

И вот Крысы не стало. Крыса сдох. И мы победоносно пошли в соседний квартал, в незнакомый дом, где он жил, чтобы своими глазами увидеть его крысиную морду в гробу.