Золотой тюльпан. Книга 2 - Розалинда Лейкер

— На этот раз, нет, — сказал Питер, после того как они устроились у камина со стаканом вина в руках. Они дружили со школы и чувствовали себя совершенно свободно, оставаясь вдвоем. — Ни Франческа, ни я не ожидали, что ты снова поедешь туда до Рождества, и то, что надо бы написать, мы просто скажем друг другу, увидевшись очень скоро в Амстердаме. Мне запрещено появляться в ее доме, но мы встретимся у меня.

— Как прошла поездка в Делфт?

— Чрезвычайно хорошо.

— Должно быть, тебе улыбается удача.

— Выпьем за это, — решительно ответил Питер, поднимая бокал, Герард сделал то же самое.

Но тост оказался тщетным. Ни Питер, ни Франческа не смогли приехать в Амстердам на Рождество. Сильнейшая снежная буря пронеслась по Европе, перекрыв дороги, и те, кто оказался в ее плену, замерзли до смерти.

Хендрик, смотревший через окно на круживший снег, из-за которого невозможно было разглядеть дома на противоположной стороне канала, был полон эгоистичной благодарности бурану. Он ужасно боялся встречи с Франческой лицом к лицу. Временами она обладала сверхъестественной способностью видеть его насквозь, очень напоминая в этом отношении Анну. Она могла не только потребовать объяснений по поводу строжайшей опеки фрау Вольф, но и возмутиться его отношением к Алетте.

Хендрика мучили все те же угрызения совести из-за его грубости ко второй дочери, особенно, когда он узнал, как близка она была к гибели во время столкновения экипажей; но он не хотел, чтобы Алетта вернулась домой. После ее отъезда Сибилла какое-то время дулась, но вскоре оправилась и снова стала жизнерадостной, находя удовольствие в своей любимой игре — заставлять одного потенциального поклонника проявлять себя с невыгодной стороны перед другим, и наоборот. Хендрик понимал, что она — маленькая кокетка, но ее — как самую младшую — баловали с самого рождения, и теперь слишком поздно менять что-либо. Дом станет унылым и безрадостным, когда она, в конце концов, выйдет замуж и переедет в собственный дом; именно по этой причине Хендрик не хотел торопить ее с замужеством, ведь тогда перед ним останется только печальное лицо Марии. Старая женщина очень скучала по Франческе и Алетте, и жизнь ее проходила, главным образом, все в тех же непрекращающихся пререканиях с Сибиллой.

Сейчас Хендрик рисовал Марию. Подобно Рембрандту, он находил старые лица интересным предметом для изучения. Она каждый день приходил в студию позировать, устраиваясь на стуле поудобнее; Хендрик хотел запечатлеть то печальное выражение, которое появилось в ее глазах после отъезда Алетты, но это оказалось невозможным. Она не спускала с него свирепого возмущенного взгляда; впрочем, Хендрика это устраивало даже больше, так как тот, кто внимательно вглядится в портрет, истолкует подобный взгляд как обиду по-прежнему юного духа, томящегося внутри состарившегося тела, а не с трудом сдерживаемое недовольство тем, что он стал причиной опустевшего дома.

Хендрик не знал, понравится ли Людольфу портрет и захочет ли он приобрести законченную вещь, но свобода в студии — единственное, что осталось у него, поскольку его покровитель не мог диктовать ему выбор тем, хотя и распоряжался всем остальным в его жизни. К счастью, Людольфа не было в Амстердаме, он находился по делам в Антверпене, где распоряжался отправкой грузов. Прежде чем уехать, он самым наглым образом вызвал Хендрика на Херенграхт.

— Возможно, остаток траура я буду отсутствовать, — сказал Людольф, величественно восседая в позолоченном кресле, в то время как Хендрик стоял перед ним, словно провинившийся школьник, не получив приглашения сесть. — Естественно, я постараюсь вернуться к Рождеству, когда Франческа приедет домой. Как я говорил вам уже раньше, я намерен сразу же начать ухаживание.

Вспоминая это надменное заявление, Хендрик следил, как все сильнее кружился снег за оконным стеклом, и мрачно улыбался. Людольф, вне всяких сомнений, собирался прибыть домой из Антверпена морем, но ни один корабль не выйдет из гавани в бушующее море, а дороги, занесенные снегом, стали непроходимыми. Верно говорят, что дурной ветер никому не надувает никакого добра.

В наступившем новом году то, что окрестили повсюду «великой бурей», не повторялось, но снегопады по-прежнему затрудняли передвижение и делали его опасным. Гораздо легче можно было путешествовать по замерзшим каналам, когда их очистили от снега, и воздух огласился звоном колокольчиков на санях и салазках.

В доме де Веров здоровый организм Константина упорно стремился к выздоровлению. Говорили, что когда молодой человек поправился настолько, что ему можно было сообщить об отсутствии ног, он подумал, будто ампутацию провели совсем недавно, так как в полубредовом состоянии по-прежнему чувствовал ноги и даже пальцы. Он не зарыдал и не вскрикнул, узнав ужасную правду, что ему не суждено больше ходить, только страшный гнев охватил его.

Алетта понимала этот гнев. В ней он тоже был. Он потерял ноги, она — живопись.

Константин, поддерживаемый со всех сторон подушками, лежал на кровати на четырех столбиках с богато вышитым пологом. Он не открыл глаза, услышав, как в комнату вошла мать. Очередная жидкая кашица, подумал он. Легко верилось, будто все кухарки и его мать пытались прикончить его сваренной на пару рыбой, яйцами всмятку и овсяной размазней. Интересную надпись можно было бы сделать на могильном камне, под которым он будет лежать в новой церкви рядом со своими предками: «Константин де Вер, скончавшийся от избыточного количества творога и сыворотки».

Но тут до него донесся дразнящий аромат. Он был смутно знакомым и напоминал о богатой жизни, уединенных обедах с прекрасной дамой, кутежах с шумными приятелями в честь победы в матче, и даже о семейных пиршествах по особым случаям.

— Что ты принесла мне на обед сегодня? — спросил Константин, не открывая глаз. — У него запах настоящей еды.

— Это бульон, сваренный по рецепту, преподнесенному мне накануне праздника Святого Николаса. Тебе принесли целый горшочек, но я давала его только один раз.

Веки Константина дрогнули, и он с усталым удивлением взглянул на мать.

— Ты держала его в доме и не давала мне?

— В тот единственный раз случайно зашел доктор и решил, что это слишком жирная пища для тебя.

— А, можно было догадаться. Почему же ты приготовила бульон сейчас?

— Твою диету надо изменить. С сегодняшнего дня тебе разрешается есть мясо и пить красное вино.

— Небеса услышали мои молитвы, — сухо заметил Константин. Фрау де Вер поставила серебряное блюдо с миской бульона на нем. — Первый раз его сварила для тебя молодая женщина. Она — временная нянька детей Вермеров и сестра ученицы мастера Вермера.