Мишка, Серёга и я - Ниссон Зелеранский

— Об этом я не подумал, — честно сказал я. — Правильно.

— Не бойся, мы тебя не зря будем обижать, — сказал Мишка. — Мы будем говорить только правду. Неприятную. Сможешь?

— Конечно, смогу, — гордо сказал я. — Начинайте.

Мы остановились возле ворот нашего дома. Я незаметно усмехнулся, потому что решил читать про себя стихи, пока Мишка с Серёгой будут говорить про меня неприятности. Но они молчали.

— Ничего в голову не лезет, — засмеявшись, сказал Серёга. — Трудно так, по заказу.

— Не мешай ты! — сердито сказал Мишка. — Гарик, я начинаю.

— Начинай, — решительно сказал я и стал читать про себя: «О подвигах, о доблести, о славе я забывал…»

— Слушай, — сказал Мишка, — я не верю, что ты дрался с Перцем.

Я похолодел. Стихи моментально вылетели у меня из головы.

— Ты же сам видел, — запинаясь, сказал я.

— Ну видел. Я сегодня целый день думал. Странно, что ты мог побить Перца. Да еще трех парней.

— Я же в бешенстве был! — с отчаянием крикнул я.

— Во-первых, так не годится, — мягко сказал Мишка. — Ты обижаешься. А потом, вот Серёга часто дерется. И я иногда. Разве бывает, чтобы ни синяка, ни царапины? — И он машинально потрогал пластырь под глазом.

— Верно, — задумчиво сказал Серёга. — Как это мне в голову не пришло?

— Что вы ко мне пристали! — чуть не плача, крикнул я. — Человек первый раз в жизни героизм проявил, а вы смеетесь. Вы просто циники, вот что!

Серёга сейчас же вспыхнул:

— Что ты сказал?

— Ничего, — ответил я, немного струсив.

— За такие слова можешь свободно заработать.

— Серёга, — недовольно сказал Мишка. — Так ничего не получится. Дело делаем или дурака валяем?

— А чего он про циников? — огрызнулся Серёга. — Я циников давил, давлю и давить буду. Ты знаешь, что такое циник?

— Ты не циник, а шут гороховый. С тобой каши не сваришь. Мы Гарика перевоспитываем или что? Он тебе подъезды мыть помогал? А как ему помочь, ты дурака валяешь!

— Чего ты меня вашей помощью попрекаешь? И без вас обойдусь.

— Да не попрекаю я тебя, дурак!

— Сам дурак! Живешь у отца за пазухой.

Мишка грозно посмотрел на Серёгу и, не сказав ни слова, быстро пошел прочь. Проводив его взглядом, Серёга сплюнул и пошел в другую сторону.

Меня охватил панический ужас. Трудно даже себе представить, что произойдет, если ребята узнают правду об истории с Перцем! В классе меня засмеют. Из комсомола исключат (вполне могут исключить за вранье). Родители тоже никогда не простят мне, что солгал. Может быть, даже выгонят меня из дома.

Я останусь один, всеми презираемый и никому не нужный.

Все это может произойти очень просто. Стоит Мишке с Серёгой где-нибудь в углу поприжать Перца, и он, конечно, выдаст меня.

Только один человек может меня спасти — Марасан! Я отдал бы все, что у меня есть: книги, старый офицерский кортик, который подарили мне в прошлом году, шахматы, вечное перо — все, решительно все я отдал бы, лишь бы Марасан оказался дома. Правда, я побаивался заходить в его квартиру. Если бы отец Марасана, наш управдом, увидел меня, он сейчас же рассказал бы об этом маме.

Но другого выхода у меня не было.

При свете тусклой лампочки я рассмотрел, что Марасановым нужно звонить три раза. Мне долго не открывали. Потом за дверью послышались шаги. Я боялся, что они будут грузные, медленные. Но шаги были молодые, упругие. Я с радостью догадался, что это Марасан.

Он был в нижней рубашке с засученными рукавами и в шароварах. Приоткрыв дверь, он удивленно посмотрел на меня и весело сказал:

— Гарька? Вот здорово! Заходи.

— Нет, нет! — ответил я торопливо. — Выйди на минуточку. — И кое-как объяснил ему, в чем дело.

— Худо, Гарька, — выслушав меня, задумчиво сказал Марасан. — Надо было тебе фонари наставить. Пожалел я тебя. Тьфу ты, черт!

— Лучше бы ты мне все лицо разбил! — сказал я дрожащим голосом. — Меня из комсомола могут исключить.

— Очень свободно. За обман общественного мнения. Ну, в общем, погоди. Я за пиджачком сбегаю. Холодно.

Пока Марасана не было, я успел подумать, что он не вернется и бросит меня на произвол судьбы. Больше того, он сам скажет Перцу, чтобы тот во всем признался. Завтра же меня исключат из школы. Я боялся, что за это время поседею. Увидев мои посеребренные виски, мама сразу же обо всем догадается. Я уже не верил, что спасение возможно.

На всякий случай я дал себе слово, что, если на этот раз грозу пронесет мимо, я больше не буду врать никогда, никогда, никогда.

Марасан вернулся минуты через три. Он был в пиджаке и шею закутал шарфом. От него сильно пахло чесноком. Даже при тусклом свете лампочки было заметно, как у него блестят глаза. Он с аппетитом закурил и сказал мне:

— Гарька, с тебя пол-литра. Не пугайся, я же знаю, что у тебя денег нет… Мы вот что сделаем. Я Перца отправлю в научную командировку. Недельки на три.

— Как же ты его отправишь? — неуверенно спросил я.

— Если Марасан берется, будь спокоен. Перец хотел махнуть к тетке в деревню. Я его отговорил. А теперь переговорю обратно.

Я засмеялся от счастья. Поймав толстую и жесткую ладонь Марасана, я пожал ее обеими руками.

— Сочтемся, — грустно сказал Марасан. — Все Марасана благодарят, а никто не спросит, не нужно ли ему самому помочь. Даже и ты, хоть и интеллигентный.

— Чем же я могу тебе помочь?

— Ах, Гарик, Гарик! — сказал Марасан. — Сделал бы ты для меня одну вещь, а? Понимаешь, я сейчас, как говорится, на дому работаю. Лицо свободной профессии. Но тянет в коллектив, так тянет Гарька, сил нету! Предлагают, конечно, работу. Да все не по душе. Всякие там слесари, фрезеровщики… Вот если бы к твоему папаше! Агентом по снабжению. Мечта моя, Гарик! Чистая работа. Другие о девушках мечтают, а я об этом.

— Нет, нет! — сказал я торопливо. — Папа меня не послушает. Я, пожалуй, пойду, Марасан. Меня обедать ждут.

— Мы с тобой знаешь как сделаем? Алексей Степанович сам прибежит и будет уговаривать: Марасанчик, поступи ко мне на фабрику агентом по снабжению. Знаешь, почему прибежит? Потому, что Марасан спасет тебя от смертельной гибели. Из-под машины вытащит. И свидетели найдутся. Хитро придумано?

— Нет, нет! — закричал я. — Я не хочу больше врать.

В эту минуту Марасан показался мне совсем другим: коварным и страшноватым. Все-таки мама была права, когда говорила, что от него нужно держаться подальше!

— Нет, нет! — повторил я еще решительнее. — Не могу.

— Не можешь? — удивился Марасан. — Не ожидал. Как тебя выручить, так к Марасану. А как Марасана выручить… Что ж, запомним.

И он повернулся к двери.

— Подожди! — закричал я в испуге. — Хочешь, я тебе в чем-нибудь другом помогу? Хочешь, книжку подарю? Нет? Кортик? Нет? Шахматы? Нет? Авторучку?

— Эх, Гарик, Гарик! Боишься, что Марасан тебя продаст? Не такой я человек.

— Нет, я не поэтому. Просто вечное перо на память.

(Я решил сказать маме, что потерял авторучку. Поругается, ну и пусть!)

Марасан покачал головой, потом взял вечное перо и стал его рассматривать.

— Ничего, — сказал он грустно. — Сорок рублей? От друга я взял бы…

— Так я же тебе друг! — закричал я, забывая обо всем, кроме того, что только Марасан может спасти меня от разоблачения.

— Ну, если друг! — сказал Марасан, засовывая перо в карман. — Поверю в последний раз. А сейчас прости. Гостей жду.

Он тряхнул мне руку и шагнул к своей двери. А я, понуро спускаясь по лестнице, вдруг подумал, что, будь у меня хоть десять вечных перьев, я бы все десять отдал Марасану, только бы он и Перец забыли о том, что я вообще существую на белом свете.

Часть вторая

I

Если бы к нам в школу поступил преподавателем литературы Александр Сергеевич Пушкин, первые дни мы ходили бы за ним по пятам, провожали бы его домой, бегали бы для него за папиросами. А недели через две он неизбежно превратился бы для нас из гения в обыкновенного педагога, который ставит отметки в зависимости от настроения, слишком много задает на дом и вообще придирается.

То же самое произошло и с Геннадием Николаевичем. Мы довольно быстро привыкли к тому, что наш классный — известный боксер. А какой он человек, мы просто не могли понять.

Уже на первом классном собрании Геннадий Николаевич заявил, что придает большое значение общественной работе. Мы согласились.

Геннадий Николаевич спросил, какие кружки мы хотим организовать. Мы ответили, что можно любые, но чтобы их обязательно было двенадцать.

— Почему двенадцать? — оторопело спросил Геннадий Николаевич.

Мы объяснили: чтобы было ровно в три раза больше, чем у «ашек».

— Ага, — почему-то обрадовался наш классный. — Заело! Все-таки хотите обогнать восьмой «а»?