Дело взято из архива - Евгений Ивин

— Услышит, — пытался он ее остановить.

— Пусть слышит! Все равно я ему завтра скажу, пусть идет своей дорогой. Нам с ним не по пути. Мы свое отстрадали. Еще раз не будем!

— Саня! — взмолился Сидоркин. — Не суйся в мужское дело. Я сам ему скажу, а ты не суйся. Поняла или нет?

— Ладно, говори сам. И непременно утром.

На том они и порешили. Ни муж, ни жена так и не заснули до самого утра, взбудораженные тревожными мыслями и подозрительными шорохами, которые они принимали за бог весть что. Им казалось, что вот-вот в двери постучат, и тогда конец… Конец всему…

Утром, лишь рассвело, Сидоркин и его жена были на ногах. К их общему удивлению, Лапин уже сидел на диване одетый. Он исподлобья злобно сверкнул глазами и уставился на Сидоркина, ожидая, что тот ему скажет.

— Послушай, — неуверенно начал Сидоркин.

— Бабу наслушался! — грязно выругался Лапин. — Ну давай, давай! Только бы не пришлось тебе пожалеть. Выгоняешь, значит! Ладно, я уйду, но и ты ходи по улицам с оглядкой. Я не прощаю ничего. За хлеб-соль — благодарность, за остальное — сочтемся! — Мишка поднялся и, ощерившись своей ехидной ухмылкой, пошел к двери.

И только когда за ним закрылась дверь, Сидоркин понял, что Мишка слышал их ночной разговор. Ему стало не по себе от угроз, которые, как он знал, у Мишки не были пустыми словами.

— Не ждала я, что это случится так скоро, — печально проговорила Сидоркина.

— Вы думаете, это он, Мишка, вашего мужа? — спросил Перминов.

— Кто же другой? Кому он нужен? Люди его уважают. Электричество — его рук дело. Движок отремонтировал, и весь поселок залился огнем, кто же ему спасибо не скажет. Парнишку выучил, и тот следит за движком. А этот напужался, что Ваня про него властям расскажет. Вот и порешил его.

В словах женщины была железная логика, которой подивился Перминов.

— Вы об этом кому-нибудь заявляли?

— Нет, думала, что все напрасно. Да и Ваня предупреждал меня никому про Мишку не говорить, чтобы не было худа.

— Как чувствует себя Иван Романович? К нему бы пойти надо, — с сочувствием проговорил он.

— Не пустит доктор.

— Вы не помните, не называл ваш муж фамилию этого человека?

— Нет, не называл. Мы о нем мало говорили. А имя я слышала, он сам себя называл Николаем. Мой Ваня все путал, то Мишкой его назовет, то Николаем. А тот сердился и шипел, когда Ваня ошибался.

— Спасибо вам, Александра Ивановна! — сказал Перминов, поднимаясь с лавочки. — Вы мне очень помогли.

— Подождите! — окликнула женщина Перминова. — Забыла вам сказать. Боялся Ваня этого человека. Письмо написал в КГБ, да не успел отправить. Нашла я его в пиджаке. Бросила в ящик, да, видать, оно не дошло. Может, там и есть фамилия.

— Дошло, Александра Ивановна, дошло. Получили мы ваше письмо, еще раз спасибо! Только фамилия там не настоящая…

Ее сообщение не удивило Перминова. Он уже был уверен, что письмо писал Иван Сидоркин. Его больше обеспокоило то, что Сидоркин, желая поимки Мишки Лапина, все же не называл его фамилию, под которой тот скрывался. Значит, и он боялся Мишки-палача. Порассуждав немного, Перминов пришел к следующему выводу: Мишка мог совершить покушение на Сидоркина по двум причинам — либо из чувства мести, либо из опасения, что Сидоркин запомнил его липовую фамилию, которая служила ему столько лет хорошим прикрытием. Да, последнее, видимо, и было причиной нападения на бывшего полицая. Лапин боялся, что тот выдаст его.

Часть IV

Свет пролит

Сначала майор Агатов хотел связаться со Ставрополем и попросить местных сотрудников провести работу прямо на месте. Однако затем пришел к выводу, что это необходимо проделать самому. Сотрудникам, не знакомым близко с делом Мишки-палача, будет трудно решить, что является в первую очередь важным для Агатова, а что — нет. Все существенно нужное для поиска скрывается не в тех вопросах, которые он мог бы задать уже сейчас. Какая-то незначительная на первый взгляд деталь, вскользь оброненное слово, упоминание давно забытого имени, черта характера, подмеченная лишь женой, — разве можно все предусмотреть? Они могут открыть больше, чем ответы на вопросы. Кроме того, было еще одно немаловажное обстоятельство, которое заставляло майора самого отправиться на Кубань. Письменный запрос отнял бы драгоценное время, а такую роскошь, как трата времени, он не мог себе позволить, да и начальник управления вряд ли ему это разрешит. Сроки, отведенные на розыск, на расследование дела, подходили к концу, а Мишкин след еще так и не найден…

В самолете Агатов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, продолжая размышлять о мнимой смерти Лапина-Донорова. Теперь все представлялось в другом свете. Двадцать лет назад преступник, напуганный ошибочным вызовом в милицию, долго не мог успокоиться и, видимо, решил окончательно замести следы. Интересно, что даст эксгумация и проверка давнего калининградского дела? Петренко докопается, хватка у него крепкая…

В местном отделении КГБ молодой сотрудник, своей спокойной рассудительностью и серьезностью напоминавший Перминова, заверил Агатова, что отыскать жену Донорова будет не так-то уж трудно.

— Екатерин Николаевн по всей Кубани предостаточно, — рассуждал он вслух. — Агрономов Екатерин Николаевн, согласитесь со мной, ровно в сто крат меньше. Итак, сначала их была тысяча, допустим, теперь стало сто. Из этих ста только у одной может быть сын, которому двадцать лет и которого зовут Владимир Михайлович. Вот и вся арифметика! — заключил он.

— Ловко! — засмеялся Агатов. — А теперь, раз уж все разложено по полочкам, вынем нужный номер. С кого начнем?

— С той, у которой двадцатилетний сын Володя! — в тон ему ответил молодой сотрудник.

К своему удивлению. Агатов не смог не заметить, с какой легкостью и точностью сбылись его предсказания. Уже к полудню удалось закончить «просеивание» и «прозванивание» чужих судеб. Сначала были Екатерины Николаевны, но не было среди них агрономов. Все районы упорно твердили — нет агрономов. И только в одном настойчиво предлагали животновода.

— Она у нас заслуженная, таких телят мир не видал, — долетал издалека голос. — Я могу дать ей машину, и вы с ней познакомитесь, — упорно настаивал директор какого-то далекого кубанского совхоза, видно приняв его за журналиста.

— Нет, нет! Спасибо! Спасибо, говорю! — надрывался в трубку помощник Агатова. Он уже сорвал себе голос, стараясь перекричать расстояния кубанских степей, где жили и работали тысячи людей, среди которых находился единственно нужный в этот момент человек.

— Говорю ему русским языком, нужен агроном, а он все твердит про животновода! — повернулся лейтенант к Агатову.

— А почему, собственно, агроном? — подивился внезапной мысли майор.

— Мы же ищем агронома Екатерину Николаевну…

— Да участковый мог и спутать: мало ли что, агроном, животновод, зоотехник… Для меня эти профессии тоже как-то переплетаются. Для участкового, когда он рассказывал, видимо, было все равно: агроном она или животновод — одним словом, специалист по сельскому хозяйству. Звоните, лейтенант, в тот далекий совхоз и узнайте, что это за животновод там у них.

— Фамилия ее Шершень. А ведь верно, это может быть как раз она, — оживился тот и принялся снова вызывать далекий совхоз.

Через десять минут лейтенант, довольно щуря глаза, смешно складывая в трубочку полноватые губы, говорил:

— Здесь километров семьдесят будет. Если сейчас махнем, то к трем окажемся на месте. Есть у нее сын Володька, механизатор, осенью в армию идет… Михайлович отчество, — словно приберегая под конец эту сенсацию, сообщил лейтенант.

…Огромная станица, почти сплошь застроенная новыми домами, одним краем цеплялась за высокий берег быстрой реки, распластав над ее водами зеленую стену вишневых садов. Другой конец станицы огибал глубокий овраг, тянулся вдоль пшеничного поля, отгораживаясь от него серой наезженной конной дорогой и такими же густыми зарослями вишняка.

— Вы только посмотрите на эти сады! — с восторгом говорил лейтенант. — Где вы видели такие?

Майор Агатов улыбался в ответ на юношескую радость своего помощника. Лейтенант нравился майору не только своим ясным умом, но и своей непосредственной, неподдельной радостью, вспыхивавшей в нем при виде всего хорошего и яркого. Раза два Агатов не удержался и, отступая от официального тона, называл его просто Петей, а не Петром Яковлевичем, как в начале знакомства.

Дом Екатерины Николаевны Шершень на высоком каменном фундаменте, с черепичной крышей и тремя окнами, обрамленными расписными наличниками, мало отличался от соседних домов. Здесь, в станице, была своя особая архитектура, которой станичники рьяно придерживались. Дома вырастали похожими, будто местные плотники рубили их по особому типовому проекту.