Петтер и поросята-бунтари - Ульф Старк

— А что это за такой «ианалог»? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он. — Наверное, какой-нибудь там особый сорт мяса, ну, как, например, бифштекс по-флотски или там конина. В общем, это самое мясо «кладёте в какое-нибудь подходящее место. Берёте Пороха на поводок и приводите в ту комнату, где вы положили лакомый кусок. Здесь вы несколько раз повторяете ему „не трогать!“ (лакомство, разумеется, должно лежать так близко, чтоб он мог его достать), а если вы по морде щенка видите, что он всё же собирается схватить кусок, вы строго говорите ему „фу!“ и один раз легонько ударяете его плёткой. После чего отводите щенка на его обычное место, а сами занимаетесь чем-нибудь другим… Порох чуть ли не сразу делает попытку завладеть лакомым куском. Вы хватаете его за ошейник, отнимаете у него лакомство, несколько раз строго говорите ему „фу!“ и одновременно наносите ему уже более чувствительные удары плёткой, после чего снова отводите на место. Здесь опять строго повторяете ему „фу!“ и дёргаете раза два за поводок, так что Порох от страха поджимает хвост и весь съёживается».

На этом месте Стаффан кончил читать.

— Ничего себе методы, а? — сказал он. — Суньте ему, говорит, сначала под нос какую-нибудь вкуснятину, а когда он захочет съесть — лупите его плёткой и орите на него.

— Неужели так прямо и написано? — удивился я.

Мне прямо не верилось, что можно так обращаться с бедным псом. Посадить бы этого майора самого за стол; поставить перед ним вкуснющее жаркое со спагетти, а только он всунет нос в тарелку — крикнуть ему «фу!» и ущипнуть за жирный зад. Тогда бы он, может, чему и научился!

— Честно! — сказал Стаффан. — В точности так и написано. Тут такое вообще понаписано! Как, например, держать собаку на особом ошейнике, если она не слушается — называется «строгий ошейник», в нём, наверное, задохнуться можно. Масса всяких там наказаний, только бы сделать из собаки послушного раба. А если собака была послушной, можно сунуть ей кусочек сахару и милостиво потрепать по загривку.

Я подумал про Оскара, про рабочих на фабрике, про Голубого, про взрослых и детей. Мысли так и завертелись у меня в голове. Я будто всё сразу вдруг понял, и в то же время всё у меня перепуталось. Это были даже не мысли, а скорее клубок каких-то чувств.

То, что прочитал Стаффан — так же ведь было и у Оскара на фабрике. Если человек не делал, как ему велели, ему кричали «фу!» и дёргали за поводок: переводили на другое место или вообще выгоняли. А если ты был послушный, был «паинька», совали тебе кусочек сладкого и гладили по головке: предлагали местечко повыше. И со многими родителями та же история. Если их не послушаться — будешь наказан. Только если сделаешь по-ихнему — только тогда тебя похвалят. И всякий кроха уже знает, чего нельзя делать, а то не получишь в субботу никакого сладкого, или тебя будут ругать, или отошлют в постель.

Одна системка! И все эти «фу!» так и застревают в человеке на всю жизнь. Люди потом всю жизнь как бы таскают в себе маленького ребёнка, который вечно боится, что его отругают или отшлёпают. Чуть не с пелёнок человек учится поступать так, чтобы его погладили по головке и сказали, какой он хороший, какой «паинька». А что значит «паинька»? Кто это решает? Как бы научиться поступать самостоятельно — как ты сам считаешь правильным? Делать всё не ради того, чтоб быть «паинькой», а ради самого поступка?

Стаффан опять уткнулся в свои книжки. «Ой, мамочки! Ой, не могу!» — стонал он, когда натыкался на что-нибудь, по его мнению, совсем уж идиотское.

А я сидел и рассматривал на плакате перелётных птиц Швеции. В свете карманного фонарика казалось, что вся эта разноцветная стайка коноплянок, зябликов, горихвосток и малиново вот-вот вспорхнёт и улетит в свои тёплые страны.

Лиза-Эскимоска из чёрного граммофона в углу так завывала что вся наша шаткая хибара тряслась. Пластинка опять застряла на своём обычном месте. Опять эта чёртова пружина ослабла. Но мне лень было встать и подкрутить ручку. Лиза пела всё медленнее и всё более низким голосом.

«Надейся на бога, — повторял граммофонный голос совсем уж каким-то басом. — Надейсянабога. Н-а-д-е-й-с-я-н-а-б-о-г-а!»

— Да-да! — послышался чей-то голос сверху. — Слышу! «Надейсянабога», — твердила своё Лиза совсем уж неузнаваемым голосом.

— Да-да! — откликнулся опять сверху чей-то дрожащий голос.

Наверное, кто-то шёл по мосту в этот поздний час, и его настиг здесь этот «глас божий».

Когда мы выглянули наружу, мы увидели в свете луны маленькую фигурку Хедвиг. Она шла к своему дому, молитвенно воздев руки к тёмному ночному небу. Она шла прямо через заросли крапивы. Что ей теперь всякие там земные колючки. Ей дано было услышать «глас божий». Громкий голос сказал ей своё слово, ей, жалкой старухе из Дальбу. А она-то ещё думала, что не смеет утруждать господа своими старушечьими жалобами. Теперь ей подана весть. Теперь она знает, что ей делать. Придёт сейчас домой, распакует все свои картонки и снова расставит всё по местам.

Ноги жгло от крапивы. Лучше, пожалуй, всё же смазать их маргарином. Не может же господь бог предусмотреть все мелочи.

«Глас божий» оказался хорошим лекарством для Хедвиг! Нам про всё рассказала Лотта. Она на следующий же день побежала к Хедвиг в её лавочку. Дома Лотта устроила нам целое представление. Она изображала по очереди то саму Хедвиг, то обалдевших от удивления покупателей. Она так здорово всё изображала, что мы будто сами побывали в лавочке у Хедвиг. Хедвиг была твёрдо уверена, что сам господь бог обратился к ней. А слова «надейся на бога» надо было, конечно, понимать так, что бог встал на её защиту и хотел, чтобы она осталась жить там, где жила. И наверное, он, в неизречённой своей милости, поможет ей немножко и в торговле, чтоб быстрее распродавались в её лавочке резиновые сапоги, сушилки для волос, табак, ручные часы, молоко и копчёная колбаса.

Мы все дружно хохотали. Лотта передразнивала так, что у неё получалось совсем не зло, а только смешно. Изображая Хедвиг, она собрала волосы на затылке и сделала себе такой же пучок. Она размахивала руками и трясла головой, и пучок у неё развалился, а чёлка упала на глаза.

Тут Оскар сказал, что надо бы ей постричься, а то скоро ей вообще ничего не будет видно. Но Лотта только тряхнула головой, и её длинные волосы разлетались во все стороны.

— Я их отращу до самых пяток, — сказала она.

Оскара, по-моему, тоже забавляло это представление. Но он ужасно разозлился, когда узнал, как Голубой хотел выставить Хедвиг из её домика. Он сказал, что постарается собрать для неё немного денег. Вся эта история с Хедвиг сразу его встряхнула. Он так стукнул ладонью по кухонному столу, что кофейные чашки подпрыгнули, наверное, на несколько сантиметров.

— Всё, выхожу снова на работу! — сказал он. — Хватит, насиделся дома. Если уж такая старушенция, как Хедвиг, всё ещё не сдаётся, то мне и подавно стыд и срам опускать руки.

Откуда он мог знать, что с ним случится на этой его работе.

Никто из нас и думать не думал.

11

Тот день, когда это случилось, начался, как обычно. Утро было как утро, ничего особенного. Солнце светило в кухонное окошко. Радио громко пело про то, что надо быть счастливым — что проку плакаться, друзья, ведь сделать ничего нельзя. Лотта нацепила на себя Евино платье, а на голову нахлобучила Оскарову кепку. Кепка съезжала ей на уши, из-под козырька торчала только пуговка носа. В таком наряде она разгуливала по квартире, шлёпая задниками мужских шлёпанцев, которые она вытащила из гардероба и которые были велики ей, наверное, размеров на двадцать.

— Что желаете на завтрак? — пропищала она.

— Сапожный крем с молоком, — сказал я и зевнул.

Я сидел в пижаме за кухонным столом и пририсовывал очки всяким там дядькам в газете. Чересчур уж скучные физиономии я украшал залихватскими пышными усами и грозными кустистыми бровями. А лысые у меня в момент становились кудрявыми.

— Тебе что, обязательно надо испачкать всю газету, прежде чем успели в неё заглянуть? — сказал Оскар миролюбиво. Можно подумать, в этой стране все, о ком пишут в газете, вскармливались на жидкостях для ращения волос и разных там удобрениях.

Лицо у Оскара было намазано кремом для бритья. После того как я однажды попытался починить ему электробритву, он стал бриться обычной бритвой. Между прочим, он и раньше ей иногда брился, ещё до того, как сгорела его электрическая. Он схватился одной рукой за кипящий чайник, чтоб отставить его, а второй продолжал бриться, и тут он наступил на камешек из Лоттиной коллекции, и в результате порезал себе щёку и плеснул кипятком на пальцы ноги. Он взвыл, плюхнулся на стул и схватился за голову. И при этом вмазал крем для бритья себе в волосы.

— Что проку плакаться, друзья, ведь сделать ничего нельзя, — пропищала Лотта.