Испанский дневник - Михаил Кольцов

Под обломком скалы устроили взвод. Отсюда он прорыл себе открытый ход сообщения к блиндажу. Блиндаж устроен из мелкого камня и мешков с песком. В начале и в конце хода солдаты сделали шуточные надписи: «Метро Мадрид – Сарагоса».

Солдаты и командиры в восторге от прихода Долорес.

– Как ты сюда пробралась?! Ведь сюда и мужчины ходят только ночью! Вот так женщина, недаром тебя прозвали Неистовой!

Подползли к блиндажу. Отсюда ясно видны блиндажи мятежников – каких-нибудь двести шагов.

Весь взвод набился в это крохотное гнездо. Бойцы облепляют Долорес со всех сторон, обгорелые от солнца, обросшие, частью перевязанные. Тормошат ее, окликают сразу со всех сторон:

– Долорес, выпей из моей кружки!

– Нет, из моей!

– Долорес, возьми письмо для моей матери!

– Долорес, посмотри мои раны – они почти зажили за четыре дня…

– Долорес, я тебе дарю на память мой шарф. Смотри, не брось его!

– Долорес, попробуй мой пулемет, что за дивная машина!

Долорес пьет из кружки, она берет письма, она щупает раны, она надевает солдатский шарф и смотрится в зеркальце, она прижимается своей черной с проседью головой к пулемету и выпускает очередь. Фашисты отвечают густым, яростным огнем. Им давно уже не понравились возня и оживление в блиндаже.

– Вот видишь, Долорес, мы тебя вовлекли в невыгодное дело.

– Наоборот, это я накликала на вас эти пули.

Тесно сгрудившись, солдаты слушают отрывистые слова Долорес:

– Ведь я, как и вы, простая испанка, не из благородных. Я была судомойкой при шахте. И муж мой – рабочий-горняк… Но мы все, простые люди, рабочие, будем драться до конца за свободную, счастливую народную Испанию, против генеральской и иезуитской фашистской клики… Вы храбрые ребята, я знаю, но одной храбрости мало. Надо ясно сознавать, против кого борешься, в кого стреляешь… Мы стреляем в наше проклятое прошлое – в Испанию Бурбонов и Примо де Ривера, которая пробует вернуться и задушить нас. Пусть враг не просит у нас милости… Мы – авангард мировой борьбы против фашизма, от нашей победы зависит очень многое. Нас поддерживает демократия всего мира… Русские рабочие поддерживают нас. Они уже прислали нам деньги, пришлют и другое, что нам нужно будет… Вот со мной русский товарищ, он прилетел к нам на авионе… Но надеяться мы должны прежде всего на себя, на свое оружие, на свою храбрость… Никто никогда не мог до конца победить народ, который борется за свою свободу. Можно превратить Испанию в кучу развалин, но нельзя превратить испанцев в рабов… Вы говорите, у вас мало снарядов, – а чем боролись русские рабочие и крестьяне против своих фашистов и иностранных завоевателей? Они захватывали патроны и снаряды у противника… Придет время – и наше дело победит. Знамя демократической республики будет реять над всей Гвадаррамой, над минаретами Кордовы, над башнями Севильи.

Она делает паузу, лукаво прихорашивается и предлагает:

– Если хотите оказать большую честь, назовите вашу роту моим именем.

Бойцы согласны.

– Конечно… Если ты не боишься, что мы тебя осрамим.

Мятежники все стреляют по окопу, а Долорес рассказывает, какие успехи делает испанская женщина, участвуя в войне, помогая мужчинам в тылу. Она совсем загорается, перейдя на любимую тему – о женщине, семье и ребенке в Советском Союзе.

– Долорес, а у тебя дети есть?

– Конечно. Можете мне позавидовать. У меня дочка в Иванове – это такой советский текстильный город, вроде нашего Сабаделя. А сын в Москве, на заводе имени Сталина. Ему только шестнадцать лет, а рост у него один метр восемьдесят сантиметров. Вы только подумайте: скоро он появится и скажет: «Ну-ка, дай, я возьму тебя на руки, моя маленькая мамаша!»

Все долго смеются. А Долорес осматривает взвод с заботой и нежностью.

Бойцы подают Долорес букет. Это цветы не из магазина. Они собраны на склонах скал, под фашистским огнем.

В темноте мы добираемся до штаба, уже не втроем, а в заботливом сопровождении. За Серседильей, у группы домов, вдруг выстрел, нечеловеческие, душераздирающие крики и возня. Остановили машину, я пошел посмотреть. Оказывается, парень, держа руку на дуле винтовки, задремал и прострелил себе ладонь. Кое-как перевязали, взяли к нам – довезти до эскуриальского госпиталя. Здоровенный парень заливается на все голоса, Долорес терпеливо успокаивает его:

– Ну, дурак, чего ты орешь? Ведь ты жив. Ведь это не так больно, ты просто очень перепугался, потому что со сна. Я сама всегда пугаюсь со сна. Меня если даже булавкой уколоть со сна, я подумаю, что меня уже зарезали. Это понятно. Может быть, ты хочешь курить? Сейчас тебе дадут курить.

Да, он просит курить, курить и реветь в одно время неудобно. Нет, он не хочет курить. Отчего так долго нет госпиталя? Долорес утешает:

– Сейчас будет госпиталь. Мы едем медленно, без огней, чтобы не обстреляли машину. Куда торопиться! Тебе перевяжут руку, и ты заснешь, как ангел.

И, сдав раненого, отрывисто приказывает шоферу:

– Скорее в Мадрид, в Центральный комитет! Мы опаздываем на заседание. Дай свет, не можем же мы так ползти без конца!

22 августа

В большом доме на улице Серрано помещался Национальный совет католической партии Хиля Роблеса. Дом совершенно не тронут, стулья в зале стоят под чехлами, на площадке мраморной лестницы дежурит человек с ружьем. В кабинете, за столом Роблеса, согнувшись над бумагами и газетами, у вентилятора, сидит Хосе Диас. Длинное, смуглое, задумчивое его лицо кажется гораздо старше от усталости и болезни. Днем он работает один, с секретарем, принимает делегатов из провинций, с фронтов, с предприятий. Время от времени с музыкой, с барабанами к дому подходят демонстрации – колонны, уходящие на фронт, они требуют показать им Пепе (Хосе). Он выходит на балкон, трогательно скромный, и вдруг улыбается молодой, задорной, всепобеждающей улыбкой, от которой у всех становится уверенно и радостно на душе.

К вечеру, часам к семи, съезжаются из разных мест члены политбюро. Все сидят в кабинете у Пепе, обмениваются новостями за день, вместе читают вечерние газеты, обсуждают и решают вопросы. В соседней комнате они вместе ужинают, всегда приглашая к столу приезжих или кого-нибудь из командиров. Затем работают дальше, до глубокой ночи, и насильно посылают друг друга в салон Хиля Роблеса. Там, среди мягкой мебели, поставлены четыре узкие солдатские койки для короткого сна.

Руководство испанской партии молодо, как она сама, недавно ставшая массовой пролетарской партией. Оно сложилось на ходу, в борьбе с фашизмом, в борьбе с троцкистской кликой, одно время задававшей здесь тон, в борьбе с носителями анархистской распущенности и сектантскими иллюзиями. Новое политбюро – это все пролетарии, обстрелянные революционеры, популярные в рабочей массе, отличные пропагандисты и ораторы. В этой горсти людей представлены разные характеры и темпераменты, разные индивидуальности, разные народные областные типы Испании.