Франсуаза, или Путь к леднику - Сергей Носов

– Мы на «ты», – сказал Адмиралов.

– Я имею виду тебя и ее. И что касается профессионального интереса, да, я не буду ничего скрывать от тебя, я бы хотел понять твои отношения с Франсуазой… познакомиться с ними поближе… если угодно, исследовать. Я бы написал картину ваших очень тонких, насколько могу судить, отношений. Иными словами, выступил бы с докладом на конференции.

– На какой конференции?

– Необязательно на конференции. Но типа того. Сообщение, статья… Исключительно для узкого круга специалистов… В любом случае с непременным соблюдением деликатности. Само собой, без указания твоего имени. Вместо имени была бы условная буква, например, К. Так у нас принято в научной практике. Вы не должны опасаться.

– Мы оба опьянели, – сказал Адмиралов. – Или мне кажется так?

– Как вы на это смотрите? – спросил Крачун.

– Ее имя тоже… Тоже – ни при каких обстоятельствах.

– Конечно, конечно… Дело не в имени… Дело в исключительности отношений…

15

Меня забавляет, Франсуаза, как наш с тобой биограф обстоятельно изображает из себя настоящего туриста. Он хочет дать понять нам – ладно, ладно, мне, не тебе – дать мне понять, что мы с тобой интересуем его лишь постольку поскольку и что другой цели, кроме знакомства с достопримечательностями, у него в Гималаях нет. Он с таким усердием рассматривает бесчисленные ступы, эти сакральные каменные сооружения, которые в Лехе на каждом шагу, с таким преувеличенным вниманием вглядывается в лица будд, покоящихся в монастырях, что сразу становится ясно: озабочен чем-то другим. Человек явно что-то скрывает, истинные намерения у него где-то в плоскости иных интересов. Так, чего доброго, его могут принять за шпиона. Почему бы и нет? Давно ли эти земли открыли для иностранцев? Ваше настоящее имя! Ваша истинная цель приезда! На какую разведку вы работаете? А тут еще конверты Командора!..

Люба тоже хороша. Она осторожничает. Сегодня сказала, что здесь еще совсем недавно – в XX веке! – практиковалось многомужество. Я это знал, я читал перед отъездом. Три-четыре постоянных мужчины у одной женщины здесь было в порядке вещей. Такие любопытные семьи были в Ладакхе. Насчет причин многомужества есть разные мнения. Суровая земля, суровые порядки. Изоляция от внешнего мира. Мало ли что. Пусть. Многомужество – значит, многомужество. Интересно другое: наш с тобой биограф слышал об этом впервые. Он стал расспрашивать Любу, да так, словно она сама имела несколько мужей и могла дать на этот счет исчерпывающие объяснения. Я тоже вставил пару слов. И тут Люба посерьезнела вдруг и замолчала. А через несколько минут, когда мы оказались один на один, она сказала мне, что это очень рискованный разговор, и попросила не поднимать эту тему при ее муже (Командор в то время ходил по Леху в поисках батареек и не принимал, стало быть, в нашей беседе участия). А в чем дело, собственно? Почему при муже Любы нельзя говорить о многомужестве? Потому, оказывается, что Командор в силу его патологической ревности может понять неверно, он может вообразить намек на нашу ситуацию: одна Люба и три мужчины. Люба, сказал я, от всего этого уже сильно уставший, а не преувеличиваешь ли ты ревность Командора? Она посмотрела на меня таким отстраненно-пренебрежительным взглядом, как если бы я был жалким несмышленышем, ничего не понимающим в жизни. Она сказала, что рецидив ревности Командора может быть спровоцированным любым пустяком и странно, что я этого не понимаю. Тогда я спросил Любу, распространяется ли запрет на разговор о многомужестве в присутствии Командора только на меня или на нашего друга тоже. Люба ответила, что за нашего друга она совершенно спокойна, потому что он знает ее мужа как облупленного и во много раз лучше, чем тот знает самого себя. Хорошо, мне до всего этого мало горя, у меня своя цель и своя задача. Забавно представлять Командора облупленным – при его-то обритости, но, если так будет и дальше длиться, боюсь за себя в плане психологической совместимости.

Ладно, хватит об этом.

Тут у нас такие дела…

Командор напомнил о моем вчерашнем вопросе. Я вчера спрашивал его, как хоронят здешних буддистов. Сжигают ли их или как. Вот кладбище, показал мне на план города: территория с неопределенной границей обозначена словом “CЕMETERY”. Неплохо бы посмотреть, сказал я. Именно это я и хотел тебе предложить, сказал Командор. Пойдешь? Я спросил: не поздно? Или сейчас, или никогда – рано утром мы уезжаем. (А мы действительно заказали мини-бас на пять утра – с тем чтобы до темноты добраться до Манали.) Решили прогуляться – кладбище, согласно плану, должно находиться в районе автобусной станции.

Пошли. Было еще светло. Такое ощущение было, что за эти дни мы уже обходили весь Лех вдоль и поперек: улица, по которой шли, была нам уже хорошо знакома, она вела к храму с огромным молитвенным барабаном, а если дальше пройти, то как раз к автобусной станции. Мы позавчера гуляли по этой улице, я больше обращал внимание на торговые лавки – утварь, одежда, еда; особенно меня поразила одна мясная – с отрубленными и обескоженными бараньими головами, глядящими на мир огромными черными глазами, подобно живым головам каких-то смертельно напуганных существ. Пожилой сапожник – сам он был в старых кроссовках – прямо на глазах изготовлял курносые туфельки, украшая их национальным орнаментом. Но это было позавчера днем, а теперь, в предзакатный час, лавки были закрыты, и улочка не казалась, как тогда, оживленной. Справа от нас возвышалась каменная стена – сейчас я готов утверждать, что кладбище было за ней, но это не совсем точно отвечало плану города, бывшему у Командора. Мы не знали, что с толку сбивает нас обтекаемая нашей улицей гора, с высокой ступой на вершине, как раз и обозначенная на плане как кладбище. Мы скорее ожидали увидеть кладбище слева, на противоположной от горы стороне улицы, потому что слева встречалось гораздо больше сакральных сооружений – ступ в два человеческих роста и других священных объектов, не знаю, как это должно называться: в больших глинобитных как бы коробах груды овальных камней – на многих из них выбиты надписи на тибетском. Я предположил, что это и есть кладбище, – мы обошли ступы (как и полагается, слева), но, пройдя по узкому закоулку, оказались среди теснящихся жилых домиков. Понятно, что кладбище было не там, – повернули назад.

Значительную часть площади занимали высокие белые ступы, основание одной из которых украшали изображения диковинных птиц и зверей, и двухъярусный храм с золотыми крышей и крышей-карнизом, непонятно каким образом уместившийся на шести довольно тонких колоннах. Было несколько странно видеть рядом обычный автобус. Приглядевшись, мы различили за автобусом постройку, по-видимому, и слывшую автобусной станцией. Никаких кладбищ мы не видели. Мы взяли правее и прошли мимо ряда молитвенных барабанов, расположенных в нише стены. Навстречу нам шел человек в шерстяной шапке, похожей на спортивную, но так странно примятой, что она сама походила на ступу, – он вращал, не пропуская ни одного, барабан за барабаном. Мы куда-то не туда зашли. Здесь была свалка. Справа от нас образовалась опять-таки каменная стена, за ней возвышались свечеобразные деревья, прохода за стену не наблюдалось. Судя по запаху, в этом проулке запрет уринирования на улицах игнорируют. Мы попытались узнать у встречных, не кладбище ли там за стеной, но те редкие, кто нам попадался, не владели английским. Притом они были все до крайности предупредительны и, даже не понимая вопроса, пытались нам что-то объяснить. Наконец один сказал, что там лес. Это был, конечно, не лес – в лучшем случае парк, и то небольшой; зеленый участок, я помнил, хорошо просматривался с крыши королевского дворца. Нам надо кладбище, сказал Командор. – Вам нужна помощь? – спросил человек с твердым смуглым лицом. – Да, кладбище. – Нет, нет, – он замахал руками. – Доктор находится там, – он стал показывать, как нам дойти до больницы, и был даже готов проводить, кажется. Мы поблагодарили и отошли в сторону.

Мы решились подняться на гору, там наверху была гомпа, к ней вели ступени виляющей лестницы. Франсуаза, ты не представляешь, как я здесь уже наисходился, наподнимался по этим бесконечным лестницам. Я думал, что больше не буду. Пришлось. Никого не было наверху, ни одного человека, а на двери гомпы висел замок. Ветер с шумом трепал молитвенные флажки, здесь их были без преувеличения тысячи. Вид отсюда открывался изумительный – снежные вершины, за которые… только казалось, что не за, а сквозь которые – сквозь которые провалилось остывшее солнце. Смотри, показал Командор, вон, вон и вон. Кладбища, сразу три, лежали у подножия холма – с одной стороны католическое (так сказал Командор) и мусульманское, разгороженные высокой и широкой стеной, а с другой стороны – буддистское. Но насчет буддистского я еще сомневался, кладбище ли это: я не видел памятников, мест захоронений – оно более напоминало пустырь, кусок земли, с которого не везде убраны камни. Мне стало холодно на ветру. На белой стене гомпы я увидел доску, похожую на мемориальную. Там было обращение к таким идиотам, как мы: 1. Please don’t smoke and drink around Gompa. 2. Please don’t urinate around Gompa. 3. Please don’t romance and gossip. 4. Please keep this area neat clean. И под этим: Julley. Пошли отсюда, я сказал командору.