Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис

Коньман угрюмо кивнул. Лицо бледное и болезненное, и только на скулах рдеют красные пятна. Джексон, который наблюдал за мной, отделился от своих товарищей и осторожно приблизился. Смерил меня взглядом, словно прикидывая, велика ли угроза. Так шакалы кружат вокруг умирающего зверя.

— Хочешь вместе с ним? — Мой вопрос прозвучал так резко, что Джексон мгновенно отскочил к своим.

Коньман бросил на меня взгляд, в котором затаилась благодарность.

— Это несправедливо, — тихо сказал он. — Они всегда ко мне цепляются.

Сочувственно киваю.

— Я знаю.

— Знаете?

— Конечно. Я же вижу.

Коньман посмотрел на меня. Темные глаза полыхали, в них светилась немыслимая надежда.

— Послушай, Колин. Ведь так тебя зовут?

Он кивнул.

— Научись драться, Колин. Хватит быть жертвой. Пусть они заплатят.

— Заплатят? — испуганно переспросил Коньман.

— А почему нет?

— Меня накажут.

— Тебя уже наказали.

Он глянул на меня.

— Тогда что ты теряешь?

Прозвенел звонок на урок, и времени на беседу не оставалось, да и не было нужды: семена посеяны. Коньман проводил меня взглядом, полным надежды, и к обеденному перерыву дело было сделано: Джексон лежал на земле, Коньман сверху, к ним несся Роуч с болтающимся на груди свистком, а остальные стояли, разинув рты и дивясь на жертву, которая наконец решилась дать отпор.

Понимаете, мне нужны союзники. Не среди коллег, а из низших слоев «Сент-Освальда». Бей в основание, и верхушка отвалится сама. Меня кольнула жалость к ничего не подозревающему Коньману, который избран для возложения на алтарь, но пришлось напомнить себе, что всякая война чревата потерями и, если все пойдет по плану, их будет гораздо больше, когда «Сент-Освальд» утонет в обломках разбитых идолов и рухнувших надежд.

КОНЬ

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Четверг, 9 сентября

Этим утром класс был необычно послушен, пока я писал список (журнал так и не нашелся) на листке бумаги: отсутствует Джексон, временно исключен Коньман и еще трое участников ссоры, переросшей в весьма неприятный конфликт.

Отец Джексона, конечно, нажаловался. И отец Коньмана тоже: сын утверждал, что лишь ответил на нестерпимые издевательства школьников, поощряемые — по словам мальчика — классным руководителем.

Главный, все еще раздраженный многочисленными жалобами на повышение платы, вяло обещал расследовать это происшествие, и в результате Сатклифф, Макнэйр и Аллен-Джонс, названные главными мучителями Коньмана, провели бóльшую часть урока латыни у кабинета Пэта Слоуна, а меня через доктора Дивайна пригласили к Главному разъяснить ситуацию, как только смогу.

Конечно, я не пошел. Некоторым, между прочим, надо вести уроки, выполнять различные обязанности, читать материалы — не говоря уже о том, что надо освободить картотеки в новом немецком кабинете, — на что я и указал доктору Дивайну, когда он передал мне сообщение.

И все же меня разозлило неоправданное вмешательство Главного. Это внутреннее дело, из тех, которые могут и должны быть улажены классным руководителем. Да хранят нас боги от праздного начальства, когда директора лезут в вопросы дисциплины, это может кончиться бедой.

Аллен-Джонс так и сказал мне в обеденный перерыв.

— Мы его только подначивали, — говорил он сконфуженно. — Ну, и перегнули немного палку. Вы знаете, как это бывает.

Я знал. И Слоун тоже. И еще я знал, что этого не понимает Главный. Даю голову на отсечение, он подозревает некий заговор. Я предвидел недели телефонных звонков, и писем родителям, бесконечное оставление после уроков, удаления с занятий и прочую административную тягомотину, пока все не уляжется. Досадно. Сатклифф — на стипендии, которую могут отобрать из-за плохого поведения; у Макнэйра — скандальный отец, он не примирится с отстранением сына от занятий; Аллен-Джонс-старший — военный, и его гнев на непокорного сорванца нередко оборачивается побоями.

Если бы все предоставили мне, я быстро бы справился с нарушителями без привлечения родителей, — слушать детей, конечно, плохо, но слушать их родителей — недопустимо. Теперь же момент упущен. В дурном расположении духа я спускался по лестнице в преподавательскую, и когда этот придурок Тишенс чуть не сбил меня с ног на пороге, я послал его подальше самым изысканным способом.

— Черт побери, кто это вас так допек? — спросил физкультурник Джефф Пуст, развалившийся с «Миррор» в руках.

Я посмотрел, где он сидит. Третье кресло от окна, под часами. Глупо, конечно, но Твидовая Куртка — зверь, охраняющий свою территорию, а я и без того был взбешен до предела. Естественно, новичок мог и не знать, но здесь пили кофе Грушинг и Роуч, рядом Китти Чаймилк проверяла тетради, а Макдоноу читал на своем обычном месте. Все взглянули на Пуста как на грязное пятно, которое забыли стереть.

Роуч кашлянул, приходя мне на выручку:

— Кажется, вы сидите в кресле Роя.

Пуст пожал плечами, но не шелохнулся. Изи, желтолицый географ, сидящий рядом с ним, поедал холодный рисовый пудинг из пластиковой коробки. Кин, будущий романист, смотрел в окно, там виднелась лишь одинокая фигура Пэта Слоуна, бегущего по дорожке.

— Нет, правда, старик, — продолжал Роуч. — Он всегда сидит здесь. Он, можно сказать, старожил этого места.

Пуст вытянул свои бесконечные ноги, заработав томный взгляд Изабель Тапи из угла любителей йогурта.

— Латынь, что ли? — сказал он. — Гомосеки в тогах. По мне, так ежедневный кросс по пересеченке куда лучше.

— Ecce, stercorem pro cerebro habes[23], — сказал я ему, на что Макдоноу нахмурился, а Грушинг слегка кивнул, словно смутно помнил эту цитату.

Пенни Нэйшн одарила меня сочувственной улыбкой и похлопала но креслу рядом с собой.

— Ладно, — сказал я. — Я все равно ухожу.

Бог свидетель, я был не так уж расстроен. Наоборот, включил чайник и открыл дверцу буфета, чтобы достать свою кружку.

О личности учителя можно многое сказать по его кружке для кофе. У Джефа и Пенни Нэйшн — парные кружки с надписями «CAPITAINE» и «SOUSFIFRE»[24]. На кружке Роуча — Гомер Симпсон, у Грахфогеля — «Секретные материалы». С мрачным обликом Хиллари Монумента не вяжется надпись «ЛУЧШИЙ В МИРЕ ДЕДУШКА» — неровным детским почерком на пинтовой кружке. Кружка Грушинга была куплена на школьной экскурсии в Париж, на ней фотография поэта Жака Превера с сигаретой. Доктор Дивайн презирает наши скромные сосуды и пьет из директорского фарфора — привилегия посетителей, высшего начальства и Главного; у Слоуна, любимца школьников, каждый семестр — новая кружка с персонажем мультфильма (в этот раз Мишка Йоги), подарок от его класса.

Моя же кружка из тех, что выпустили в небольшом количестве в честь юбилея «Сент-Освальда» в 1990 году. У Эрика Скунса тоже есть такая, и еще несколько у старой гвардии, но у моей — ручка со сколом, что отличает ее от других. На доход от этих кружек мы построили новый Игровой Павильон, так что я с гордостью держу свою. Или держал бы, если бы смог найти.

— Черт подери! Сначала этот чертов журнал, а теперь еще эта чертова кружка!

— Возьмите мою, — сказал Макдоноу (Чарльз и Диана, слегка надколотая).

— Да не в этом дело.

Вот именно: унести кофейную кружку учителя с ее законного места почти так же дурно, как занять его кресло. Кресло, кабинет, классная комната, а теперь еще и кружка. Это настоящая осада.

Кин насмешливо взглянул на меня, когда я налил чай в чужую кружку.

— Приятно узнать, что не только у меня выдался плохой день.

— Вот как?

— Сегодня потерял два своих окна. Заменял Боба Страннинга в пятом «Г». Английская литература.

М-да. Конечно, всем известно, что у мистера Страннинга дел по горло: как второй заместитель Главного и ответственный за расписание, он за многие годы придумал себе целый список курсов, обязанностей, собраний, часы для административной работы и прочие занятия первой необходимости, и у него почти не остается времени для общения с учениками. Но Кин, кажется, способный малый — как-никак выжил в «Солнечном береге», а я видывал крепких мужиков, запуганных тамошними пятиклассниками.

— Я справлюсь, — произнес Кин, когда я посочувствовал. — И кроме того, это неплохой материал для моей книги.

Ах да, книга.

— Ну, хоть на том спасибо, — ответил я, не разобрав, всерьез ли он говорит.

Кину свойственна насмешливая манера — молодой да ранний, — и я вынужден ставить под вопрос все его слова. Но, несмотря на это, мне он куда больше нравится, чем мускулистый Пуст, или льстивый Изи, или трусоватый Тишенс.

— Кстати, вас спрашивал доктор Дивайн, — продолжал Кин. — Что-то насчет старых картотечных ящиков.

— Прекрасно.