Заря над Уссури - Вера Солнцева

— Кажись, до поножовщины дошло… Я там Ваньчу оставил — держать их, — тревожно рассказывал Васька по дороге к берегу. — Чертов китаец-старшинка опоил нескольких варнаков и стал их потихоньку подзуживать: «Русска бабушка, ай-ай хороша русска бабушка! Надо ходи третий барака, Ваське Смирнову голову руби — русску бабушку себе бери…» Спасибо Сан подслушал, что он им нашептывает, и ко мне прибежал. «Шибко плохо! Пухо! Хочешь, Васька, человека узнать? Тогда слушай, что он говорит! Старшинка совсем плохо говорит: „Смирнову Ваське надо голову сломать!“ А зачем он так говорит? Мужики будут драться, а старшинка тихо-тихо себе бабушку Алену заберет. Хитрый старшинка! Ему башку срубить надо! Идем скорее, Васька. Я один чево сделаю? Одной рукой в ладошки не хлопнешь…»

Васька Стрелок передохнул и продолжал:

— Я, как оголтелый, в барак бросился. Сан и Ваньча за мной бегут. Не успел я оглянуться, Сан своего старшинку по лбу хлоп! — тот с копылков долой. Сан обозлился, пинает его, визжит: «Твой болтливый рот кулак любит! Хунхуз! Плохой дерево на мачту не рубят, плохой человек старшинка быть не могу!»

— Смотри-ка ты! Впрямь Сан геройским мужиком оказался, — благодарно сказал Силантий. — А как ты оттуда ушел?

— Слышу я, варначина один хайлает: «Айда, ватага, в третий барак, отымем силом бабу Алену». Я им наперерез. Скамейкой сбил нескольких, на ноги больно резвых, а варначине этому, кажись, челюсть набок свернул. Ваньча мне на подмогу бросился, облютел, крушит. Я Сану шепнул: «Закрой двери с улицы железной скобой и беги к Смирновым, упреди…» Сам в окно сиганул — и тоже к вам… Бегу, оглядываюсь: драка костром разгорается, держит их Ваньча.

Над рекой раздался свист — Сан пригнал лодку.

— Садитесь поскорее и отчаливайте! Спешить надо, догадаются — настигнут. Прощай, Василий. Прощай, дядя Семен, дядя Силантий. Счастливого пути, Алена… Прощай, королева…

— Спасибо за все, Василий Епифаныч! Второй раз ты мне жизнь спасаешь. В неоплатном долгу я у тебя, — сказала Алена. Голос у нее дрожал от испуга, зашлось сердце от горячей бабьей благодарности. — Позволь поцеловать тебя на прощание, братец родимый…

Ваську Стрелка качнуло в сторону, когда она прильнула губами к его губам.

— Господи… Да я… Я для тебя землю с места сдвину, — растерянно сказал Васька и помог ей прыгнуть в лодку.

— Прощай, Вася! Братик…

Сан с разбегу сдвинул с места лодку, на ходу прыгнул в нее, взял рулевое весло. Семен Костин сильными рывками погнал лодку вниз по течению.

Взрыв диких, злобных выкриков донесся из темноты.

— Кажись, в нашем бараке орут? Батюшки-светы! К берегу бегут! — упавшим голосом сказала Алена.

Несколько человек, держа в руках пылающие смоляные факелы, бежали к реке; слышался топот дюжих ног. Рев. Чей-то истошный крик.

Ужас охватил Алену. Догонят. Настигнут… Нет! Лучше головой в воду!

— Не бойся, бабушка Алена, они по воде не могут ехать, — храбрился Сан, — на берегу нет больше лодок, я их вниз по течению пустил — пусть мало-мало плавают. Ты, Семен, шибко греби, тогда плохие люди-разбойники не догонят…

Семен Костин, мужик недюжинной силы, еще пуще приналег на весла, и лодка рванулась вперед.

Дикий крик на берегу внезапно оборвался. Смолк рев дюжих пьяных глоток…

«Ушли! Ушли! Батюшки-светы, страсти какие!» — металась, как в ознобе, Алена.

Глава седьмая

В Хабаровске Семен Костин твердо сказал переселенцам:

— Хватит вам, супруги Смирновы, и тебе, дядя Силаша, по белу свету колесить. Едемте-ка в Темную речку. Село хорошее, на берегу Уссури стоит. От города — рукой подать, по нашим местам два десятка верст — дело простое. Я с батей и братовьями-парнишками поможем вам дом срубить. Тайга рядом — лес найдется…

Посудили-порядили переселенцы на семейном совете и решили — ехать в Темную речку.

— Я с тобой пойду, — сказал Сан-Герой Лесникову. — Мало-мало работать буду: кушать — чифань — надо!

— Айда, парень. Нам не привыкать: не поживется в Темной речке — будем Красную искать…

В Темную речку ехали они на телеге: возвращался с базара темнореченец и охотно откликнулся на просьбу Костина подвезти их.

— С нашим удовольствием, Семен Никанорыч! — сказал возчик. — Все уместимся.

Семен, осторожно поглядывая на Алену, сообщил переселенцам:

— Сегодня я встретил в городе пьянковского приказчика. Вовремя мы оттуда смылись: работы приостановлены…

— А как там Василий Стрелок? — спросила, побелев, Смирнова: заметила, что Костин мнется, чего-то недоговаривает.

— Беда с Васькой! — вздохнув, не ответил на ее вопрос Костин.

— Убили? Убили братца?!

— За помогу нам, говорят, прямо на берегу голову раскроили… Ваньку тоже прикончили.

Всю дорогу горько оплакивала Алена чужих парней, принявших ради нее мученическую кончину:

— Василий Епифаныч… Василий Епифаныч…

— Ай-ай, Васька! Ца-ца-ца! — сочувственно вздыхал Сан. — Шибко жалко Ваську, хороший мужик… Он как бабушку Алену жалел! Я ему один раз сказал, как мой народ мяо говорит: «Когда любишь, тогда и обезьяна кажется красивой, а когда не любишь, даже цветок лотоса уродом кажется». Васька шибко смеялся. Ца-ца-ца! Ваську убили. Бабушка Алена! Не плачь: большая река слез не вылечит и маленький синяк…

Бывают-случаются чудеса на белом свете! Темная речка не родная мать, а встретила переселенцев лаской и приветом. Мир принял их, разрешил строиться — тоже без Костиных дело не обошлось! Пришлось переселенцам больше месяца их потеснить, пока шла стройка. Ну и люди! Милее родных!

На Темной речке так уж и повелось: зайдет речь о хороших, трудовых людях, о дружной и складной жизни — сейчас костинских вспомнят: «Добёр, как Никанор Костин», «У них мир, как у Костиных», «Работать мастак, как костинские». Приключится у кого нужда острая или горе-злочастье — к Костиным бегут: они выслушают, совет дадут, помогут словом и делом.

Мать, Марфа Онуфриевна суетилась, словно ее живой водой сбрызнули, — обихаживала семью. А как же? Старший сын Семушка оженился, слава богу, на хорошей девушке, себе под стать и масть. Варвара нрава мягкого, покорливого; в работе сношка удала, вынослива, на руку легкая: за что ни возьмется — все принимается, произрастает, идет чередом. Не писаная красавица, правда, но крепыш бабочка, тело белое, полное, и на лицо приятная: щеки огнем пышут, губы как цвет розового шиповника. Широкоплечему, прочно сшитому, ладно сбитому Семушке люба-дорога Варвара — пущай их живут!

Богоданные родители и близнецы-деверья радостно и дружелюбно встретили молодайку Варвару, когда она впервые, робкой и неуверенной походкой, вошла в дом мужа. Вскоре прошли робость и стеснение молодой женщины; привилась сноха в новой семье хорошо и крепко.

В трехкомнатном доме Костиных всегда порядок, чистота и уют; побелены стены, дожелта промыт пол, застланный домоткаными дорожками. Незатейливая мебель, скамейки, сундуки, добротно сделаны собственными руками, все добыто рабочим горбом.

Варвара — отменная вышивальщица и кружевница: нарядные вышитые дорожки на сундуке, скатерть на столе, белые занавески на окнах, отороченные искусным, тонким кружевом, — работа ее умелых рук.

Безмятежно жила Варвара в теплом, обжитом доме с мужем Семеном, свекровью-матушкой Марфой Онуфриевной, свекром-батюшкой Никанором Ильичом и мужниными братьями Алексеем и Макаром.

Домовитые мать, отец и братья Костины трудились с утра до вечера; они дружили с песней и музыкой: то Семен брал в руки гармонь и Варвара подпевала в лад, то Алеша и Макар поочередно тренькали на балалайке; все любили веселую, легкую шутку. И летние и долгие зимние вечера семья коротала в просторной кухне, хорошо обогретой громоздкой русской печью с широкой лежанкой наверху, на которой обычно спали зимой старики. Зажигалась керосиновая двадцатилинейная лампа, свисавшая с потолка на бронзовой цепке.

Семен и его братья запойно читали, — они были книголюбами и страстными правдоискателями. Книгу в семье принимали как откровение свыше, когда читали вслух, то слушатели вместе с героями книги искренне страдали или радовались.

Никанор и Марфа сидели рядышком на скамейке около печки, теплой и зимой и летом.

Свекровь терпеть не могла платков и ходила дома простоволосая; ее иссиня-черные волосы, как нимб, взлетали над лбом.

Тщательно расчесана темная пушистая борода Никанора, спускавшаяся до груди. Мать чинила белье или штопала чулки. Никанор Ильич подшивал на древний валенок, которому, казалось, износу не будет, толстую войлочную подошву.

Мерно двигались похожие на корни кедрача медно-красные руки: подхватывали шило, протыкали отверстие в валенке и подошве, протаскивали то одну, то другую иглу с крепкой вощеной дратвой.