Философская эволюция Ж.-П. Сартра - Михаил Киссель

Так вот и сознание: о нем можно сказать, что оно только что было («труп еще не успел остыть») и еще будет, но никогда не скажешь: «вот оно». И все дело в том, что сознание нельзя представлять себе как вещь или некое фиксированное состояние, оно реализуется не иначе как в процессе, а процесс (и это известно еще со времен античных философов) неделим на совокупность точно локализованных в пространстве и времени моментов или фаз. Процесс всегда представляет собою переход от одного момента к другому, «перелив» одного состояния в другое, а не смену кадров — моментальных снимков, механически накладывающихся друг на друга. Иными словами, любой момент процесса как бы обладает «протяженностью», т. е. лишен четких границ, отделяющих его от последующих моментов, и потому всегда устремлен за свои собственные пределы.

Эту особенность всякого процесса Сартр превращает в отличительную характеристику сознания и, следуя уже Гегелю, а не Гуссерлю, объявляет противоречие атрибутом сознания. Таким образом, у него получается, что бытие тождественно самому себе и потому просто «есть», существует, так что оказывается справедливым старинное изречение Парменида «бытие есть, небытия нет», причем вторая половина этого афоризма («небытия нет») относится именно к сознанию. Противоречивость сознания исключает, по мнению Сартра, его самостоятельное бытие. Отсюда и фундаментальный парадокс сознания: оно «есть то, что оно не есть, и не есть то, что оно есть».

Загадочная фраза без труда, однако, поддается расшифровке, если суммировать ранее приведенные соображения: сознание есть именно процесс, и потому его нельзя отождествить с каким-либо наличным состоянием, и оно всегда находится в буквальном смысле слова «вне себя» и посему одновременно «есть и не. есть». И все же этих соображений, известных задолго до Сартра, совершенно недостаточно, чтобы оправдать превращение сознания в ничто. Сознание, конечно, нельзя фиксировать в поле чувственного восприятия, указав на него пальцем, как если бы это был стол или камень. Но ведь то же самое можно сказать и о многих других объектах, например о явлениях микромира, и никому не приходит в голову выдавать их за «невещественный мираж», говоря словами чеховского персонажа. Просто присущий им способ бытия иной, чем привык думать человек, руководствующийся в суждениях о мире обыденными житейскими. представлениями. Но «проясняющая онтология», с которой мы имеем дело сейчас, по собственному заверению ее приверженцев как раз и заключается в «радикализации» — углублении до «последнего основания» преднаучного взгляда на мир.

Вполне понятно поэтому, что нашему философу достаточно найти в самом сознании образ, который символизировал бы контраст бытия и небытия, чтобы считать свою задачу выполненной. Задача эта не столь уж сложна, так как в античном, полумифологическом еще сознании довольно часто встречался контраст «пустого и полного», который можно обнаружить даже в философии Демокрита, более всего удаленной от мифологической традиции. Антитеза пустого и полного служит своего рода символическим эквивалентом абстрактных философских категорий «бытия» и «ничто». «Бытие» — это абсолютная заполненность, непроницаемость, стихия непреодолимой косности, начало инерции, тупого сопротивления всякому усилию. «Ничто» — это разреженность, «декомпрессия бытия», по собственному выражению Сартра, «пустота», несущая с собой ощущение освобождения от тяжкого бремени бытия, а вместе с этим — свет, краски, движение — словом все, что превращает кошмарную серость бытия как такового в обжитый человеком мир. Эта же самая животворная пустота и является символом сознания, преображающего своей волшебной силой омерзительную по сути реальность. И в то же время все свое содержание сознание заимствует извне, ничего не примешивая от себя (еще одно «противоречие», на которые так щедр Сартр в своем анализе). Однако далеко не всякое противоречие обязано своим существованием самой природе вещей, довольно часто его причиной становятся ошибки нашей мысли. В. И. Ленин не раз говорил, что есть противоречия в самой жизни, и их нельзя игнорировать, и есть противоречия неправильного рассуждения, которых следует во что бы то ни стало избегать. Очень похоже, что в данном случае мы имеем дело с противоречиями второго рода.

Но если сознание, по Сартру, — чистое ничто, то в человеке оно делается причастным к бытию. В человеческом существовании бытие и его отрицание неразрывно слиты, так что в этом противоестественном соединении и заключена разгадка всех странностей и парадоксов, неразлучных с человеком, и даже более того — вся его злая судьба. Человек всей душой стремится к «позитивности», к тому, чтобы обрести твердую опору и стать «настоящим» бытием, но никогда не достигает этого, да и не может достигнуть, ибо это ему «не дано». Сартр заранее отнял у человека возможность соединения с самим собой, гармонически целостного бытия, приравняв сознание к пустоте и склеив свою модель человека из двух разных и даже несовместимых половинок. Пессимистический вывод, таким образом, уже содержится в исходном постулате разбираемого нами сочинения и может быть сделан задолго до того, как сам автор соблаговолил преподнести его читателям в конце долгих размышлений как некую печальную развязку философического повествования о «бытии и ничто».

Поскольку сознание неизменно стремится за пределы всякого наличного состояния, человек поневоле становится «экстатическим бытием», т. е. определяется стремлением к цели, причем характер этой цели может быть совершенно скрыт от человека, если он не сумеет пробиться сквозь туман обволакивающих его сознание иллюзий. То, что человек считает своей целью, сплошь и рядом не совпадает с действительным предметом стремления. Отсюда и популярность вопроса «чего же ты хочешь?», который мы чуть ли не на каждом шагу задаем то вслух, то про себя. Если угодно, это тоже один из «проклятых вопросов», которые вечно тревожат людей, и каждого в отдельности, и всех вместе. Но этот вполне реальный и жизненно важный вопрос Сартр «углубляет» таким образом, что делает невозможным научный ответ на него.

Во-первых, Сартр исходит из предпосылки (ничем совершенно не обоснованной), что если обнаружить главный предмет человеческих вожделений, то мы раз и навсегда раскроем смысл человеческого существования. Но ведь надо было еще доказать (а доказать это нельзя), что этот предмет во все времена и для всех людей один и тот же. Во-вторых, никто еще не доказал (и наш автор в том числе), что человеком движет, в конечном счете, одно-единственное стремление. Обе эти предпосылки требуют строжайшей проверки с исторической и психологической точек зрения. Ничего подобного мы в разбираемом произведении не найдем, а это означает, что перед нами умозрительная философская конструкция, вымысел, или, в лучшем случае, гипотеза, которая не поддается пока подтверждению. Но для Сартра все обстоит как раз наоборот: в высшей степени сомнительный домысел для него приобретает значение самоочевидного основоположения, которому он придумал специальное название — «фундаментальный проект».