Ревность - Катрин Милле

Если бы я могла чуть больше отвлечься от своих навязчивых мыслей, заводящих меня в дебри самоанализа, я бы стала сопереживать своим друзьям в Сараево и своим румынским коллегам: это было связано с встречей, произошедшей двумя месяцами раньше, далеко отсюда, в Буэнос-Айресе (если занимаешься искусствоведением, то часто приходится колесить по свету). По пути в самолете я залпом прочла только что опубликованный роман Жака. Я не столько проницательна, сколько наблюдательна — как доказывает это повествование, — но в любом случае умею вживаться в образы, когда читаю литературные произведения или рассматриваю произведения искусства, даже если их авторы не близкие мне люди. Эта способность, вероятно, связана с профессией критика, которая стала моей второй натурой, а возможно, с тем, что сам выбор этой профессии продиктован приобретенной еще в детстве привычкой жить внутренней жизнью в созерцательном мире. Я так в этом преуспела, что когда оказываюсь перед предметами, требующими оценки, делаю это, если так можно выразиться, как сторонний наблюдатель. Все мои чаяния, мои цели в основном относятся к сфере внутреннего мира, и когда я возвращаюсь назад, в объективную реальность, то становлюсь относительно беспристрастной — для этого мне приходится занимать место той, которая была вынуждена выйти из игры, чтобы оставаться беспристрастным критиком. Я всегда читала книги Жака, отрешившись от наших с ним отношений, и мне было относительно несложно найти какие-то недостатки или подметить какие-то приемы, определявшие, на мой взгляд, его авторскую манеру. На сей раз я пребывала в полном восхищении: из всех его романов этот был самый оптимистичный и вместе с тем самый серьезный. Самый красивый, так мне казалось. Я также заметила, не придав этому значения, что исчезла героиня К., присутствующая во всех остальных книгах.

Прилетев, я тут же влюбилась в это место и познакомилась с дамой — хранительницей музея в Афинах, также приглашенной на коллоквиум. Не знаю, была ли она старше меня, но так мне показалось из-за ее солидного вида, строгих костюмов и волос, стянутых в узел на затылке. Она рассказала мне, что недавно овдовела, что они с мужем любили друг друга, но он умер вскоре после того, как они поженились. Почему меня так растрогала ее боль, которую не могло скрыть ее полное самообладание, обычно свойственное именно зрелым женщинам, рассуждающим о жизни тоном школьной учительницы; и почему рядом с ней во мне словно открылся какой-то клапан, через который, казалось, утекала моя собственная жизнь с Жаком? Она расспрашивала меня о моей жизни и говорила, что завидует мне, но постепенно, хотя я даже не пыталась оценить, повезло мне или нет, не старалась вникнуть в ее внутренний мир, я вдруг стала воспринимать ее какой-то бесконечно далекой, почти что нереальной. Когда я воскрешаю в памяти афинский коллоквиум, на ум мне прежде всего приходит это впечатление. Я вижу себя во время приема на террасе, откуда открывается вид на Рио де ля Плата. В других обстоятельствах я бы восхищалась ощущением грандиозности мира, но не теперь. Пока остальные гости напрягали зрение, чтобы разглядеть на другом берегу залива Уругвай, я держалась в стороне, лишь обратив внимание, что панораме недостает живописности. В последний день случайная приятельница подарила мне диски Титы Мерелло[12], Ады Фэлкон[13], Азучены Маизани[14] — сплошь душераздирающие танго.

Когда мы разделяем чужое горе, случается, что, сами того не ведая, защищаемся от угрожающего нам самим несчастья; сострадание может служить отвлечением. Но когда страдание настигает нас самих, помимо утешения можно ощущать и необъяснимое ликование от осознания схожести человеческих испытаний. Когда я соприкасалась с людьми, погруженными в печаль или только что вышедшими из этого состояния, мои собственные невзгоды казались не столь значительными, но не исчезали совсем; так бывает, когда разводишь водой крепкий кофе, хотя утверждают, что тогда он воздействует сильнее. Погружение в чужие беды не означало, что боль, которую я воспринимала как собственную, отступала, наоборот, она подспудно усиливалась. Может быть, меня околдовала эта глубокая и вечная любовь, испытанная в зрелости, о которой напомнила женщина, встреченная в Буэнос-Айресе? О такой любви я, наверное, мечтала, несмотря на то, что во мне зашевелился червячок страха, вызванный исчезновением персонажа К. Разумеется, трагедии, пережитые моими друзьями из бывшей Югославии и Румынии, трудности, с которыми они сталкивались ежедневно, помогли мне понять относительность моей боли, но и то и другое выражалось словами, которые могли бы быть моими, чтобы описать совсем другое событие, и неважно, что эти слова уже были произнесены, я могла бы наполнить их собственными чувствами и придать масштаб тому, что произошло со мной. Что же касается остракизма, жертвой которого стала в Будапеште юная румынка, о чем я вспомнила, когда встретила ее в Тимисоаре, то он был вызван совсем иными причинами, чем те, которые заставляли меня, погружаясь в фантазмы, считать, что Жак готов от меня отстраниться. Отличительной чертой этой девушки могла бы стать эта ее грусть в сочетании с готовностью к борьбе, совсем как в театре или в кино, когда мы хотим, чтобы персонажи, вовлеченные в интригу, не имеющую к нам никакого отношения, чувствовали и вели себя так, как сами мы в жизни ни за что не посмеем. Если говорить более отвлеченно, разве мы не наблюдаем постоянно за себе подобными, разве мы не интерпретируем их действия, как автор, плетущий канву своего повествования, распространяет собственные чувства на всех персонажей и заставляет их разделять его собственные тревоги, иначе говоря, улаживать его собственные внутренние конфликты?

Существует даже извращенная форма этого фагоцитоза[15], заключающаяся в желании присвоить себе заимствованную у других манеру выражения чувств, которую обычно не принято копировать, ее можно легко назвать вульгарной и, возможно, она вызовет презрительное отношение. Прошло много времени после этих путешествий, и как-то раз я села в такси и неожиданно для себя вступила в откровенный разговор с шофером, хотя обычно в таких случаях ограничиваюсь банальностями. Он был немного рассеян и в оправдание объяснил, что только что расстался с подружкой. Я ответила, что сама недавно обнаружила, что мой муж мне изменяет. Слово — «муж», которое я использую только в официальных случаях, и слово «изменяет», использованное применительно к себе самой, в этот первый и единственный раз, как и ответы на вопросы чужого мужчины и внимание, которое он ко мне проявил, наполнили меня радостью со знаком минус: я скатилась к шаблонам.

Удовольствия ощущаются острее, боль — глубже, когда они задевают самые чувствительные струны, когда они воскрешают неисчислимое множество радостных и печальных воспоминаний, сбывшихся или разбитых надежд. Очень неловко констатировать, что эти сложные и противоречивые эмоции частично затрагивают внутренности нашего живота и не только его, что механизм их действия аналогичен самым примитивным реакциям, например, физическому страху перед опасностью. Можно было бы сказать, что наш кишечник следует самой что ни на есть примитивной системе программного обеспечения, которая не в состоянии распознать новых мудреных программ, посылаемых нашим мозгом, и воспринимает их как совокупность элементарных сигналов. У некоторых людей переживания неожиданно вызывают соматические изменения, например, внезапную потерю волос или необъяснимую аллергию. Но чаще всего большинство из нас испытывает лишь висцеральную реакцию, которая не различает ощущения страха, радости или горя. Долгое время я не могла прочесть лекцию без того, чтобы за несколько минут до ее начала от страха не сбегать в туалет. И ужасная трагедия, например смерть близкого и любимого человека, едва я о ней узнавала, могла так же воздействовать на мои внутренние органы. Нужно ли стыдиться своего тела, которое, не обращая внимания на выстроенную мыслящим существом иерархию эмоций, с полным безразличием разрушает ее? Нужно ли, наоборот, радоваться, что, не признавая моральных, сентиментальных и даже интеллектуальных ценностей, которые мы в конечном итоге навязываем своим эмоциям, наше тело призывает нас к мудрости, иначе говоря, к познанию истинного значения нашей природы, которая, разрушаясь, унесет за собой все эти ценности? Открытие, потрясшее меня накануне поездки, повлекло за собой сильное душевное смятение, затронувшее мои внутренности. И это общее смятение лишило меня статуса взрослого и заставило частично вернуться к состоянию неразделимости с миром, присущему первым месяцам жизни. Короче говоря, похоже, что я ходила в уборную и забывала спускать за собой воду.

Случайно мы с Жаком вернулись из поездок почти одновременно, с интервалом в несколько минут, и я застала его распаковывающим чемодан. Вот как разворачивается эта сцена: я открываю дверь и в глубине темного коридора вижу его обращенное ко мне лицо, освещенное светом, идущим из комнаты. В его глазах глубокая нежность, а в губах — ожидание. Я молчу; рыдаю, прижавшись к его плечу, чего раньше со мной никогда не случалось; он целует меня, много раз повторяя: «моя дорогая», что тоже произносил прежде крайне редко. Потом он немного выжидает, и когда я перестаю плакать, спрашивает, не болела ли я перед отъездом. Нет, не болела. Тогда он объясняет, на что был похож наш унитаз. Он говорит это тихо, ласково, уверенно, а я с удивлением гляжу на него.