Может быть — завтра - Анатолий Скачко

На войне главное — неожиданность. К черту все рыцарские церемонии! Самое лучшее — войну объявить, когда она уже кончена. Разве иначе смог бы он так победно пройти дорогой, по которой после Наполеона не прошел никто? Он, генерал Гель — второй.

Долго стоял, опершись на борт, адмирал, убаюканный честолюбивыми мыслями и ровным рокотом моторов.

Уже скрылся на горизонте Дорогобуж, давно миновали Вязьму, уже засветлело за горизонтом небо отраженным светом большого города, когда голос капитана окликнул:

— Ваше превосходительство. Прикажете набирать высоту? Подходим.

Генерал вздрогнул, задергал усы, повернулся и после паузы, точно отдавая новое приказание, ответил:

— Набирайте высоту. Сигнализируйте всем, чтобы перестраивались. Пускайте самолеты с бомбами. Распорядитесь включить радио для сообщения с эскадрой. Я иду в броневую рубку. Все сообщения передавать туда.

— Слушаю, — ответил капитан и глазами добавил: «Наконец-то ты займешься своим делом и оставишь меня в покое».

В следующую минуту, точно желая подчеркнуть, что в управлении теперь он полный хозяин, капитан наклонился к доске и, быстро переключая аппарат, заговорил:

— Алло! Моторные. Полный газ 1400. Штурманское. Курс старый. Угол подъема максимальный. Травить носовые цистерны. Боевая часть. Готовь баллоны. Проверить шланги на малой струе газа. Выставить пулеметы верхней площадки. Команде наружной надеть кислородные маски…

Тревожный огонек сигнала замигал на доске.

Капитан рванул трубку и, быстро меняясь в лице, точно заостряясь и серея, крикнул уже без обычной аффектации, решительно и грубо:

— Слушайте. Фонетическая станция сообщает, что изменился звук шумов. Есть подозрение, что с нами идут чужие моторы. Просят прекратить на минуту работу, чтобы проверить.

И, не дожидаясь приказания, рванул другую трубку и крикнул:

— По судам! Прекрати балласт. Сбавь газ. Выключи. Слушай!

И сразу, точно парализованный, заглох многоголосый шум моторов. Большие серые чудовища чутко прислушивались своими огромными ушами в носовой части, собирая мельчайшие шумы и передавая их чувствительной мембране.

Прошла тягостная минута тишины.

— Выключены моторы? — спрашивал темноту флагман.

— Выключены, — отвечали трубки.

Тянулись минуты неизвестности, более страшной, чем опасность. Генерал из-за плеча капитана впился в сигнальную доску. Но доска молчала. Даже указатель пути застыл на месте, остановившись на карте. Генерал машинально взглянул на карту. Стрелка стояла на черной точке с мелкой надписью: «Бородино».

Стрелка стояла на черной точке с надписью «Бородино».

«Странно знакомо», подумал генерал и не успел дать ответа.

Зеленая лампа доски неровно замигала.

Капитан рванулся вперед.

— Шум растет. Работают моторы. Направление SW-264.

— Наш путь, — растерянно прошептал капитан, обернувшись к генералу, — выследили.

Генерал молчал. Весь вытянувшись, он прислушивался к тихому, рокочущему звуку, который, зародившись в тишине, рос, становясь уже доступным невооруженному уху.

ЧАСТЬ II. ГАЗ НАД МОСКВОЙ

В поисках защиты

День, который должен был стать для Москвы последним, выдался ясный и солнечный, один из тех дней, которыми дарит иногда на прощанье уходящая осень, и внешне ничем не обещал стать историческим не только для Москвы, но и для всего мира.

Утренние газеты не сообщали ничего нового о войне, и Москва, мало беспокоясь от грохота пушек на Западе, спокойно провела этот трудовой день и к вечеру так же спокойно зажглась огнями цветных лампочек, кино, клубов, театров и световых реклам.

Первые признаки тревоги родились на углу Тверской и Газетного, в здании Центрального телеграфа, в том зале, где принимались комбинированные радиотелефонограммы Москва — Варшава.

В половине седьмого вечера этот аппарат, безостановочно строчивший ленту сообщений, вдруг запутался, вспыхнул огнем тревожного сигнала о поломке и замолк.

В таких случаях связь моментально налаживалась окольным путем, но теперь ни на один провод Варшава не отвечала.

После долгих вызовов, военное радио Варшавы известило, что поломка серьезная, исправлена будет не раньше утра.

Для всякого, немного знакомого с состоянием технических средств, такой ответ был явно неправдоподобен; языку дипломатии, а особенно польской, доверия мало.

Сразу затрещали звонки Наркоминдела и других органов, тесно связанных с Западом и следящих за делами «добрых соседей».

Припомнился перерыв 1926 года, вызванный переворотом Пилсудского.

Чуткая государственная машина тревожно насторожилась. Но пока, кроме догадок, определенною ничего не было.

Особая наблюдательная станция сразу с момента перерыва взяла на себя тщательное наблюдение за иностранным радио.

Усиленные наряды слухачей методически щупали воздух, чтобы ни одна волна не проскочила незаметно мимо слуха.

Сначала радио не давало ничего интересного. Много часов в напряженных ушах звучали шалые фокстроты, патриотические речи и писк «морзе», передававший движение цен на биржах старого и нового света.

Уже в самом конце дежурства молодой, безусый парнишка, посаженный больше для практики наблюдать волну, на которой работала только одна маленькая станция Варшавы, вдруг прислушался, оглядывая аппарат. Наблюдаемая станция как-то странно прервала работу. Он хотел проверить настройку и не успел, замерев с протянутой рукой. В монотонную иностранную речь ворвались взволнованные русские слова. Спешным движением слухач рванул рубильник, включавший рупор.

Москва услышала.

Далекий взволнованный голос, огромное волнение умирающего человека за тысячи километров передавалось в город, волной тревоги ударяя по нервам.

Сразу телефонные провода перекинули этот голос одновременно в комнаты Кремля, в стены ОГПУ, в управление РККА, везде одинаково зажигая тревогу.

Тишина неизвестности кончилась. События понеслись с катастрофической быстротой, расширяясь, как круги по воде…

Десять секунд спустя голос, замолкший в рупоре громкоговорителей, возродился в проводах тревожных сигнальных аппаратов.

Две минуты спустя трель телефонных звонков приняла язык сигналов. Захваченные звонками дома, в театрах, в гостях, на лекциях, люди срочно вызывались в Кремль на экстренное собрание.

В восемь минут темные окна Андреевского зала во дворце загорелись огнями, и Совнарком перенес туда свое заседание для совместного обсуждения мер вместе с военными и общественными организациями Москвы.