Ночь с открытыми глазами - Николай Валентинович Худовеков

Цунин. — Этого человека мы исключили из наших списков, из списков наших знакомых и больше не считаем, что он имеет к нам какое-либо отношение.

— Но мы расследуем обстоятельства его гибели, — Могилев начал запинаться, — вы его хорошо знали…

— Хорошо знали, а теперь не желаем знать. Кстати, товарищ лейтенант, вот что, Сегодня я здесь и отвечу на все ваши вопросы. Вы уже разговаривали с нашими ребятами, приходили на тренировку — я должен сказать, что в таких случаях нужно прежде всего обращаться ко мне, а не к ним… Если вы немного болельщик, вы сами представляете, какая у нас напряженная жизнь. Мы боремся за высшую лигу. Это требует… За успехи в спорте вообще платят жизнью, не как думают некоторые наши обыватели. А такие вызовы, — он покосился на повестку, — допросы, вы сами представляете, как они действуют на людей, на их нервы, на их… Так вот, товарищ лейтенант, я полагаю, что наш сегодняшний разговор на эту тему будет последним. Тем более — с футболистами. Поставьте себя на место человека, которому предстоит ответственнейший матч, а его вызывают в милицию для «дачи объяснений», как у вас в повестке написано, — Цунин, прищурив глаза, слегка улыбнулся и покачал головой. — Я полагаю, что вы сделаете выводы. А сегодня я к вашим услугам.

— Прежде всего я хочу, чтобы вы… — начал Могилев и остановился. Нужно было собрать мысли, разбежавшиеся от цунинской тирады. — Мне хотелось бы знать, что вы думаете…

— О, что я думаю. Футболист уходит, ему мстят — не надо быть гением, чтобы понять ваши поиски. В нашей команде двадцать четыре человека, вместе с тренером и запасными — у вас будет двадцать четыре алиби. Сам я весь вечер 16 мая провел дома — если вам понадобится, я назову людей, которые это подтвердят. Дома были и футболисты. Им полагалось отдыхать — у меня есть люди, которые это постоянно проверяют. За нарушение режима я наказываю… ребята знают, как наказываю, охоты самовольничать нет. Все соответствующие оправки я представлю, но, еще раз, пусть эта приятная беседа будет последней.

Могилев дал ему выговорится и спокойно заметил:

— Вы неправильно меня поняли, Владимир Алексеевич, и не дали закончить мысль. Я вовсе не хотел сказать, что мы подозреваем в чем-то вас или ваших футболистов. Но вы хорошо знали Нэмира Кравца — так вот, что вы думаете о нем как о человеке, о его жизни, его знакомых, может быть, у него были недруги? Вот что нас интересует.

Цунин и сам почувствовал, что с «двадцатью четырьмя алиби» он перехватил, но, не смутившись, заговорил прежним, слегка поучающим тоном:

— Недруги? У каждого из нас они есть. В команде к нему очень хорошо относились, хоть он и был страшно высокого мнения о себе. Человек есть дробь…

— Вы говорите, хорошо относились, Владимир Алексеевич, а мне, будем откровенными, кое-что странным показалось. Я действительно разговаривал с некоторыми вашими футболистами, и никто из них ни капли не пожалел… Ни малейшего не было сожаления, что погиб все-таки человек, с которым многое связано, товарищ, пусть бывший… Такое, не очень хорошее, впечатление у меня осталось, не знаю, правильно оно или нет.

— А как бы вы отнеслись к человеку, который поднял руку на то, что вы создавали годами?.. Вы сказали, будем откровенны. Вы еще мало знаете. Я собрал наших ребят и сказал, что Нэмир Кравец получил свое, заслуженное, и что если кто-нибудь захочет последовать его примеру, может произойти то же самое… Этих слов вам никто из наших не передал, а вы могли бы, пожалуй, ссылаясь только на них, завести новое дело. Но не стоит, ничего это не даст. Все гораздо проще: я верю в Возмездие. С большой буквы. Если хотите, верю в судьбу.

— Прошу прощения…

— В судьбу, — повторил Цунин. — Верю, что она рано или поздно платит по заслугам. Разве у нас мало людей, которые искренне верят в бога? Вам это не кажется удивительным? А у меня другое. Сразу не объяснишь, потребовалось бы рассказать всю свою жизнь, — уже доверительно продолжал он. — В юности, например, я принадлежал к «отвергнутым», теперь появилась такая социальная категория для подростков, тех, которые не могут найти себе друзей, добиться их привязанности. Я искал ее, меня третировали. Тут или не тут, а может быть, через людей, о которых я не хочу рассказывать, но у меня отлилась вера в то, что судьба, в конце концов, оплатит мой счет. А чем жить в такой ситуации, как моя, если не верой, не надеждой? Судьба оказалась справедливой. Тем, кому я мысленно посылал проклятия, не повезло в жизни. Извините, в лирические воспоминания ударился… — Взгляд Цунина при этих «лирических воспоминаниях» стал таким, какой, вероятно, бывает у милосердной судьбы, когда она решается оплатить чей-то жестокий счет.

— Я верю, что неблагодарность тоже должна быть наказана, если бы это сейчас не произошло с Нэмиром, рано или поздно он все равно сломал бы себе шею. По-моему, судьба очень часто все решает по справедливости… наблюдать только нужно. И можем ли мы, я в особенности, пожалеть такого человека? Мы создали команду, мы только начинаем расти, а тут находятся . . . которые продаются. Представьте себя на моем месте. А если уж убивать, скажем, из рогатки, так нужно было того зазывалу, Борисова, удивительно противный человек. Разрешите воды? Разволновался…

На самом деле Цунин безукоризненно владел собой. Он никогда и ни с кем не шел на откровенность просто так, потому что «потянуло». Своей полуцинической-полуиронической исповедью он думал совсем морально обезоружить зеленого, как ему казалась, милицеишку. Но так не случилось. Могилев уже поборол в себе некоторое замешательство перед «вторым человеком в городе», а слова, которые он услышал, — хотя, конечно, далеко не все принял всерьез — настолько противоречили его собственным убеждениям, что теперь в Цунине он уже видел одного из своих моральных противников, тех, с кем вступал в психологические поединки.

Когда тренер, выпив воды, поднял на него взгляд, Могилев очень хотел закатить ему хорошую отповедь, что жизнь человека ценится вовсе не такой валютой, как трактует Цунин… Но сдержался и спокойно сказал:

— Я вас прошу, Владимир Алексеевич, вот вам листок бумаги, сядьте за столик, пожалуйста, в соседней комнате, вам никто не будет мешать. Напишите все, что вы знаете о жизни Кравца, его знакомых, как он относился к, вам, к товарищам.

Цунин, опять недобро сощурив глаза, молча взял бумагу и направился к двери.

— Про судьбу и возмездие можете не писать, — продолжал ему вдогонку Могилев. — Кстати, все ваши ребята придерживаются такого же мнения…